Екимов Борис
Хука
Борис Екимов
Хука
Миливон, миливон алых роз!
Миливон, миливон для тебя!
Который уже день кружилась эта песня по хутору. С утра пусть и сипловато, но бодрый голосок ее напевал: "Миливон, миливон..." К поре обеденной, и теперь уже дотемна, в три ли, четыре голоса выводили хором бабьим, неслаженным, с хрипотцой и надсадой, порою с криком: "Миливон, миливон алых роз!!"
Один день пели у Маши Сапухиной, другой - от Нюси Калмыковой "миливон" разносился. Это навсегда прощалась с родным хутором Валя Дадекина, покидая его и переселяясь в районный центр, где умер родной ее дядя, оставив в наследство неплохой домик. Туда и перебиралась. Но особо спешить причин не было. Здесь, на хуторе, невеликое, но хозяйство: корова с телком, поросенок, куры, немалый огород - все как положено. И потому враз не поднимешься и не улетишь. Надо скотину повыгоднее сбыть, картошку выкопать, помидоры, лук и прочую зелень собрать, а уж потом уезжать.
Оттого с утра, пусть не в охотку, Валя домашние дела управляла: доила, кормила да еще огород поливала, зная, что в час вечерний будет не до него.
Который уже день твердый был распорядок: дела домашние, а потом - к Гришке Бахчевнику, который давным-давно не бахчами занимается, а самогоном.
Гришкина хата на бугре. Весь хутор на виду: ветхие домики, сараи, базы, их и осталось - на пальцах перечтешь. Одно старье да руины, глаза б не глядели... Но скоро, скоро... "Скоро, скоро я уеду... - вертелась в голове давнишняя песенка, которая вовсе о другом. - Скоро, скоро..."
Хата Гришки Бахчевника словно лисья нора: темная, с вечно закрытыми ставнями, с желтым электрическим светом, с кислым запахом браги, нечистого жилья. Может, поэтому и самогон у Гришки вонючий.
Пластмассовая бутыль была еще теплой.
- Свежачок... - похвалил свое изделье хозяин, посверкивая в полутьме вставными зубами.
- Таким свежачком жука колорадского морить, - ответила Валя.
- В городе будешь ликеры распивать, - обиделся Гришка.
- И буду! - с вызовом ответила Валя. - А ты, - уже за порогом добавила она, - так и подохнешь в своей вони.
Скоро, скоро она уедет и как страшный сон забудет Гришкину хату и его вонючий самогон. В райцентре, словно в городе, магазины, на полках которых чего только нет. А можно в ресторан пойти или в кафе. Сядешь за столик - и тебе принесут... Музыка играет. Скоро, скоро...
При одной лишь мысли об отъезде на душе светлело, и любимая песня словно сама собой слетала с губ:
Миллион, миллион алых роз!
Миллион, миллион для тебя!
Сегодня очередь прощаться с Натаней Боковой. Вчера ей было обещано. Хотя будут все те же: Танька, да Нюся, да Вера Хромая прибредет. Но нынче соберутся у Натани. Вон он, дом ее. Там уже собрались и ждут. "Миллион, миллион алых роз..." - замурлыкала Валя и легкой ногой покатила вниз, с бугра, к Натаниному двору.
Там и впрямь ее уже ждали, за дощатым столом, на воле. На столе - миска с крошеными огурцами да помидорами, а еще - желтое прошлогоднее сало на блюдце, зеленый с белыми головками лук, крупная соль в солонке да хлеб. Чего еще надо...
- Давайте выпьем... - начиналось всякий день с одного. - Выпьем за Валю, за ее удачу. Пускай едет и живет по-людски, по-человечески...
Этого и ждала Валя, затевая всякий день не больно нужную ей гульбу. Не вино, а отъезд и жизнь будущая кружили голову. Прощай, хутор, пропадом пропади...
Выпивали по первой, развязывая языки.
- Там - жизня... - завидовали Валиной судьбе. - Асфальт везде, магазины. А тут за хлебом шесть километров пеше бреди.
- Там - больница, враз вылечат, а здесь...
- Зачем ей больница, она - не старуня. Ей в парикмахерскую. Завивку сделает, маникюр наведет - и пошла как картинка. Не то что мы замухоренные.
"А ведь и впрямь... - оглядывала Валя подруг своих. - Старухи..."
Темные, заветренные, морщинистые лица. Беззубые в тридцать да в сорок лет.
Это когда-то хуторские девки и бабы берегли красоту, в полевой да огородной работе кутая белыми платками лица так, что лишь щелочки глаз на белый свет глядели; на ночь освежали кожу огуречным соком да кислым молоком. Вот и цвели... А нынче про все забыли.
- Там работу найдет хорошую, пенсию заработает. Не то что здесь, на издох...
На хуторе последние годы все на развал. Помер колхоз, и податься некуда: пустые поля, разваленные фермы. Лишь в своем огороде ковыряйся, добывай пропитание.
- Она там человека найдет! Для жизни! За это надо выпить! - с надрывом и болью вырывалось, может быть, главное. Четверо за столом, и все горькие бобылки, вдовицы ли.
С мужиками на хуторе вовсе беда: спиваются, мрут. Если и прибьется какой, то - затюремщик, бродяга. Доброго не сыскать. А ведь хочется доброго: человека и жизни.
И потому "за человека!" пили до дна. И пели печальное:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина.
Это была песня про бабью жизнь, про бабью тоску и про надежду:
Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться...
А потом - любимую Валину:
Миллион, миллион белых роз!
Миллион, миллион для тебя!
Пели искренне, потому что верила женская душа: если и не было, то будет такое: не дружок-пропитуха с "поллитрой", а кавалер с любовью, цветами.
И громче всех пела Валя Дадекина, она-то уж точно верила: будет новая жизнь, скоро уже, совсем скоро.
Пели громко. Но, слава богу, услышали гул автомобиля, который по теплому времени, в погожую пору раз в неделю привозил на хутор печеный хлеб. Услышали - и заспешили. Еще неизвестно, сколько привезет. Разберут, а потом всю неделю кукуй без хлеба.
Вера да Нюся помчались к своим дворам за сумками. Натаня искала чистый мешок, она ждала гостей. Лишь Валя поднялась от стола спокойно. Думалось вовсе не о хлебе.
1 2