Не спуская глаз с изображения, он пустился в воспоминания.
– Когда я был мальчишкой, я несколько раз ездил на речных пароходах. Новый Орлеан был бы совсем другим без них.
В его голосе, в его касании кончиками пальцев стекла пластинки были одновременно страсть и жалость, и это глубоко тронуло Абигейл.
Следующими были изображения эстакад, их ромбовидные фермы убегали вдаль, в сердце гор или в бездны ущелий.
– Иногда железнодорожники сжигали их, – размышлял вслух Джесси, нахмурившись, не в силах отогнать плохие воспоминания.
Потом показалась фотография, где сотня чернорабочих, как муравьи, таскали деревянные носилки вдоль бесконечных эстакад. Джесси рассказывал о каждой фотографии, часто улыбался, иногда хмурился, но всегда был с головой поглощен ими, что поражало Абигейл все больше и больше.
– Это Чен, – сказал Джесси о прищурившемся, вспотевшем китайце.
Абигейл посмотрела на некрасивое, грубое лицо и потом перевела взгляд на Джесси, который улыбался каким-то хорошим воспоминаниям.
– Кожа Чена действительно была желтой, как я слышала? – спросила Абигейл озадаченно.
Джесси мягко засмеялся и почти для себя сказал:
– Нет, скорее цвета земли, которую он несет в носилках, никогда не жалуясь, всегда с улыбкой. – Джесси снова смахнул пыль рукавом. – Интересно, где теперь старина Чен.
Там были изображения туннелей с куполообразными сводами, сулящие что-то недоброе, уходящие в черную бесконечность – они заставили Эбби содрогнуться. Были палаточные города, о которых ей как-то рассказывал Джесси, запечатленные в лучах солнца, в слякоти, во время обеда, во время драки, даже во время танцев– мужины танцевали с мужчинами в конце ненастного дня. Над этой фотографией Джесси рассмеялся, вспомнив те хорошие времена, как наяву, и слился в мыслях с ними. Были лица, испачканные илом, обнаженные торсы, склонившиеся над молотками, пузатые сановники в безупречных шелковых костюмах с часами с золотой цепочкой, выделявшиеся на фоне потных, испачканных, уставших чернорабочих. Были ухоженные руки, держащие золотой костыль, и грубая, узловатая рука, указывающая на гору булыжников, по которой с остервенением карабкались люди.
– Это Вил Фентон, – сказал Джесси тихо. – Он был отличным парнем.
Эту пластинку Джесси не стал очищать от пыли. Он молча смотрел на нее, боль отразилась на его лице, Абигейл проглотила вставший в горле комок, ей захотелось положить ладонь на руку Джесси, разгладить напряженное, горькое выражение на его лице. Джесси, подумала она, что еще есть у тебя внутри, о чем я и не догадываюсь? Она взглянула на его длинные пальцы, лежавшие на бедрах, и снова на руку Вила Фентона на фотографии.
Эбби видела перед собой галерею контрастов, добросовестные отчеты, какой ценой удалось связать два американских побережья железной дорогой, как работали и как получали прибыли, образный рассказ человека, который испытал на себе и то, и другое – и потери и прибыли – и который знал цену им обоим.
Джеймс Хадсон был прав.
– Ну, как я выдержал экзамен? – спросил Джесси, вырывая Абигейл из задумчивости.
– С великолепными результатами, – ответила она, совершенно усмиренная тем, что лежало вокруг нее, и больше не жалея, что Джесси обманом завлек ее в номер.
– Тогда почему бы тебе не одеть свое свадебное великолепие, пока я все это убираю?
Он наклонился и словно забыл, что она находится здесь. Абигейл бросила взгляд на одежду, по-прежнему лежавшую на кровати, потом – на складную ширму в дальнем углу комнаты и, подумав, что поступает правильно, подняла одеяние.
За ширмой она сказала сама себе, что несмотря на то, что фотографии произвели на нее весьма сильное впечаление, она не настолько глупая, чтобы не понять, что Джесси ее просто завлекал.
Зайди в мою гостиную, сказал паук мухе...
Но все время, пока Абигейл одевалась в подвенечное платье, она не забывала фотографий и выражения лица Джесси. Она торопилась, говоря себе, что надо быть осмотрительной, и не важно действительно ли Джесси такой хороший фотограф или нет. Он оставался прежним коварным Джесси Дюфрейном.
Он брякал чем-то за ширмой, убирая пластинки, и свистел. Потом раздались звуки, словно он двигал какую-то мебель. Когда она вышла из-за ширмы, он стоял к ней спиной. Он присел и подбирал что-то с пола, лежавшее рядом с камерой. Пока она наблюдала за этим, он положил эту вещь под ножки кресла– качалки, которое стояло перед камерой. И все это время он беспечно свистел, очевидно, наслаждаясь работой.
– Мне надо посмотреться в зеркало, – сказала Абигейл, заметив, что Джесси закатал рукава рубашки, словно собрался заниматься каким-то делом.
– Отлично, – произнес он, поднимаясь и отходя в сторону, так что Абигейл могла пройти мимо него и камеры к туалетному столику. Краем глаза Джесси наблюдал, как она приглаживает волосы и вкалывает шпильки, держащие строгий французский пучок на затылке. В зеркало она видела, что Джесси подтянул к креслу ночной столик и папоротник, очевидно, для декорации. Но ведь он не собирался фотографировать ее в кресле-качалке. Как в таком случае быть с фатой и развевающейся вуалью? Но она решила пока не задавать вопросов и просто подняла усеянную жемчугом фату. Но когда она приготовилась положить ее на голову, Джесси приказал:
– Нет, не надевай!
– Но это фата. Я хочу, чтобы она была на фотографии.
– Будет. Дай ее сюда, – сказал он, указывая на кресло-качалку.
– Ты, конечно, не собираешься посадить меня на кресло. Я не настолько стара, Джесси.
Он рассмеялся во все горло замечательным смехом. Он никогда не встречал женщин с таким великолепным чувством юмора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143