Ей хотелось познакомиться с некоторыми из этих людей, например с молодой четой из Чарльстона или шумной семьей Бентонов — мама, папа и четверо совершенно непохожих друг на друга детей, которые приехали сюда из Бостона и не уставали поражать всех остроумными рассказами о своем путешествии — или даже с трио невозмутимых пожилых леди, которые всегда сидели в одном и том же углу веранды, где что-то вязали в креслах-качалках или пили лимонад.
Но Николас, похоже, не собирался ни с кем завязывать дружбу. Он ловко избегал любых попыток завести какие-либо знакомства, и поэтому вскоре их предоставили самим себе. Это отчуждение не вызывало враждебности — все знали, что у них медовый месяц, и это по-своему усилило интерес других гостей к красивой романтичной паре.
Две недели пролетели как одно мгновение, потому что если рядом с Николасом не было ни минуты покоя, то не могло быть и скуки. Инстинктивно она жаждала в их отношениях ослабления напряжения. Сравнительнее равнодушие Николаса к своим супружеским обязанностям, равнодушие, которое длилось неделями и которое в своей наивности она считала нормой, вновь уступило место неистовой страсти.
Эти противоположные циклы продолжались на протяжении всего их брака с пугающей нерегулярностью, и не удивительно, что она так и не научилась предугадывать их и не осмеливалась отвечать на них ничем, кроме простой покорности. Брак, считала она, только таким и должен быть, а если и нет, то не существует никакой возможности это узнать. Она бы скорее умерла, чем заговорила бы с кем-нибудь об этом.
Очень часто она испытывала сумрачное, вызывающее стыд удовольствие, но при этом испытывала боль, отлично понимая, что для него ее тело служило лишь инструментом наслаждения. Но она была обязана подчиняться, из страха — потому что малейшее сопротивление усиливало его грубость; из долга — жена всегда должна слушаться мужа. Но под всем этим, словно гранит под сыпучим песком, лежала самая главная причина — добровольное порабощение ее души и тела.
Первого июля Николас сообщил ей, что следующим утром он собирается на три дня уехать, и Миранда ощутила волну быстро подавленного облегчения.
— Я распорядился, чтобы в мое отсутствие всю еду вам подавали в нашу гостиную, — сказал Николас. — Естественно я не хочу, чтобы вы появлялись в столовой в одиночестве.
Она знала, что протестовать бесполезно, но была несколько разочарована. Она очень хотела подружиться с семьей Бентонов или хотя бы с одной из этих замечательных старых леди, которые постоянно сидели на веранде. Если бы я могла с кем-нибудь поговорить, подумала она, но сразу же упрекнула себя. Жена не должна думать ни о ком постороннем.
— Идем, дорогая, — предложил Николас, вызывая звонком лакея отеля, — пора одеваться на прогулку.
Это было их обычное утреннее занятие. Они исследовали все горные тропинки на мили вокруг.
Николас отправил своих слуг в Драгонвик, чтобы они помогали подготавливать дом, зная, что великолепное обслуживание отеля не заставит их о чем-то заботиться. К тому же Миранда редко пользовалась помощью своей горничной. Ей нравилось самой следить за своими нарядами. Но очень много проблем возникало со стиркой и глаженьем. Нижние юбки надо было накрахмалить, льняное белье ежедневно менять, утренние чепцы освежать, и все это Миранда делать сама не могла. Это работа была поручена одной из двух горничных, приписанных к их апартаментам, молчаливым автоматам в ситцевых передниках и простеньких чепцах, начисто лишенных какой-либо индивидуальности, за исключением того, что, как заметила Миранда, одна горничная была очень молода и ходила слегка прихрамывая.
Именно она и предстала утром перед Мирандой в ответ на сердитый звонок, потому что та, осмотрев стопку свежевыстиранного белья, обнаружила, что оборка ее лучшего неглиже из индийского муслина сожжена, а затем неловко зашита в явной попытке скрыть дыру.
— Что это значит? — резко спросила Миранда указывая на испорченное неглиже.
Ответа не было. Горничная сжала руки под передником.
— Ну? — спросила Миранда уже спокойнее. — Это твоя работа?
Девушка была страшно худой и бледной, ее розовое форменное платье висело на изможденном теле как на вешалке, чепец кривд сидел на тусклых волосах. На простодушном лице с явно кельтскими чертами выделялись огромные перепуганные глаза.
Миранда ждала, пока девушка наконец не разомкнула губы.
— Утюг был очень горячий, мэм… пожалуйста, не рассказывайте им, мэм… Они выгонят меня без рекомендации.
Ее била дрожь, а пальцы нервно мяли передник.
— О леди, прошу вас, — добавила она дрожащим голосом, — мне так стыдно, что я испортила ваше чудесное платье, но я не держала утюг в руках с тех пор, как приехала сюда.
Миранда положила неглиже на кровать.
— И ты должна была гладить, не умея этого?
— Нет, мэм, — девушка опустила голову и поглядывала на Миранду сквозь темные ресницы. — Они даже не знали этого, мэм. Правда-правда, леди… Мне пришлось чуточку соврать, чтоб получить эту работу, да простит меня Пресвятая Дева.
К собственному изумлению Миранда почувствовала, что девушка нравится ей. Она была очень трогательна и могла бы даже стать хорошенькой, если бы не эта невероятная худоба.
— Это работа так важна для тебя?., да, кстати, как тебя зовут? — спросила она.
— Пегги О'Мелли, мэм, прошлым месяцем я сошла с парохода. Конечно, я совсем зеленая, совсем как трилистник, что растет у нас дома на полях, но что до работы, мэм… — она вновь всхлипнула, и ее глаза загорелись, — это все что у меня есть… только моя работа… Ее было нелегко найти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108