– Разве что этот ублюдок Дюррас сдохнет и ты придешь ко мне утром, – с горечью произнес Филипп.
Габриэль усмехнулась. Двадцать лет назад, сразу после освобождения Парижа, жена Филиппа стала любовницей Дюрраса. Такого оскорбления Филипп не мог ни забыть, ни простить.
Она сунула ноги в туфли на шпильках, взяла соломенную хозяйственную сумку и двинулась к винтовой лестнице, ведущей из студии на первый этаж и затем на улицу.
– Ты сегодня поешь в «Черной кошке»? – неожиданно спросил Филипп.
Габриэль остановилась, положив руку на металлический поручень.
– Да, – кокетливо отозвалась она. – Ты придешь?
Филипп тут же забыл о ярости, которую вызвало упоминание о Леоне Дюррасе.
– Может быть, – ответил он улыбаясь.
– Тогда увидимся вечером, – сказала Габриэль и послала ему воздушный поцелуй.
Филипп годился ей в отцы, и все же она была не прочь с ним пофлиртовать. От этого у него поднималось настроение, а для Габриэль кокетство было второй натурой, и она заигрывала с мужчинами, порой сама не замечая этого.
Она торопливо пересекла сумрачный вестибюль и вышла на залитую солнцем улицу – хрупкая жизнерадостная женщина с копной ярко-рыжих кудрей, смешливыми зелеными глазами и пухлым чувственным ртом. Ее мать была вьетнамка, отец – француз. От матери она унаследовала высокие азиатские скулы и короткий прямой, безупречной формы нос. От отца ей достался твердый подбородок, сексуальность и несокрушимый здравый смысл, которым отличаются все француженки. Откуда взялся необычный цвет ее волос, не ведал никто. Как и все прочее в облике Габриэль, рыжие волосы составляли неотъемлемую часть ее неповторимой индивидуальности.
Габриэль зашла в булочную и купила два батона хлеба, расспросив хозяина о здоровье его супруги и школьных успехах детей. В запутанном лабиринте улиц, лежавших к югу от Сакре-Кёр, ее знали все – взрослые и дети, и каждый из них приветствовал ее с искренней радостью.
Она жила на Монмартре с тех пор, как ей исполнилось восемь лет. Тогда французские колониальные войска потерпели поражение при Дьенбьенфу и отец Габриэль после долгих размышлений решил, что настало время навсегда увезти семью из Сайгона. За все эти годы мать так и не привыкла к Парижу, столь разительно отличавшемуся от Вьетнама. Жаркий влажный климат сменился сырой холодной погодой. И даже отец, хотя и считал Францию своей родиной, не сумел до конца освоиться с различиями в образе жизни Сайгона и Парижа. Только Габриэль после нескольких дней смятения почувствовала себя на узких щербатых улицах Монмартра так же привольно, как на широких, обсаженных деревьями бульварах города, который остался в ее прошлом.
Габриэль пересекла дорогу, направляясь к дому номер 14. По пути она разминулась с жандармом, который подмигнул ей и сказал, что непременно будет сегодня вечером в клубе. Проезжий юнец-мотоциклист крикнул девушке, что видел последнюю картину Дюрраса и что только благодаря ей Леону удалось создать настоящий шедевр. Габриэль остановилась у подъезда, где на верхнем этаже располагалась квартира ее родителей, и со смехом крикнула в ответ слова благодарности за комплимент.
На стене висела клетка с двумя канарейками. Когда мотоциклист уехал, Габриэль сунула руку в сумку и нащупала на дне несколько зернышек.
– Вот вам ужин, мои милые, – сказала она, высыпая зерна в клетку.
Канарейки принадлежали мадам Жарин, обитавшей в квартире на первом этаже. Когда Габриэль приехала в Париж, ей все здесь было незнакомо, если не считать канареек в крохотной клетке. В Сайгоне ни один дом не обходился без целого выводка ярких суетливых пташек, и в те первые дни, наполненные чувством холода и одиночества, канарейки мадам Жарин служили девочке единственным утешением.
Габриэль вошла в подъезд и торопливо поднялась по темным каменным ступеням, печально улыбаясь. Когда они покидали огромный, залитый солнцем дом в Сайгоне, отец обещал ей и матери, что в Париже они будут жить с теми же удобствами, что и во Вьетнаме. Надежды оказались напрасными. В Сайгоне у них были слуги и роскошная обстановка. На Монмартре же пришлось довольствоваться крохотной квартиркой и экономить каждый сантим. Мать тосковала по своим вьетнамским родственникам и друзьям и все реже выходила на улицу, так что теперь, десять лет спустя, она почти не покидала комнат.
Отец Габриэль, Этьен, уехал в Сайгон из родного дома в маленьком провинциальном французском городке в 1932 году. Он получил весьма скромное образование и не мог рассчитывать на успех во Франции. Колонии сулили куда более радужные перспективы. Друг семьи, уже обосновавшийся в Сайгоне, устроил так, что по приезде Этьена ждала должность, и целых восемь лет он занимал высокооплачиваемый пост гражданского правительственного служащего. В 1938 году, достигнув чина руководителя департамента и располагая соответствующими доходами, он женился на Дуонг Квинь Вань, девушке из хорошей семьи католического вероисповедания. Когда год спустя в Европе разразилась война, Этьен и Вань Меркадор почти не заметили ее. Этьен по-прежнему пользовался привилегиями высокопоставленного чиновника, а Вань вела беззаботную жизнь колониальной супруги. Еще через год страну заполонили японские войска, стремившиеся на юг.
Колониальная администрация Вьетнама была низложена, французские граждане интернированы, а японцы продолжали двигаться все дальше, изгоняя британцев из Малайзии, немцев из Индонезии, американцев с Филиппин.
Этьену чудом удалось избежать выдворения из страны. Динь, брат его жены, перебрался на север. У него появилась надежда, что в грядущем Вьетнам освободится от всех захватчиков и со временем союзные войска вытеснят японцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104