Она об этом ничего не знает и не узнает от меня. По крайней мере пока больна.
– Что же нам делать, мистер Браун?
– Не знаю. Лучшее, что мы можем пока сделать, – это держаться от него подальше. Я бы сам заменил Джозефа, если бы был уверен, что это поможет ему, а не ускорит его гибель.
– Тогда надо всем сказать правду, – волновалась Констанс. – Все должны знать, что на самом деле происходит.
– Да. Только подумайте, что после этого случится. Рассказать правду означало бы ускорить конец. Выступить против принца будет не только актом самоубийства, но и настоящей государственной изменой.
Констанс сжала руки на груди, словно готовилась к удару.
– Что же нам делать?
– Вам – уехать как можно скорее, сделав вид, что ничего не произошло, ничего.
– Но мы можем что-то сделать, уверена. Я отказываюсь мириться с этим.
– Мы сейчас ничего не можем сделать для Смита. Он сам должен выбраться из этой переделки. Наша помощь только помешает ему.
– Я не могу смириться с этим, – повторила Констанс. – Я люблю Джозефа.
– Вы должны забыть о нем. – Голос Брауна смягчился, чего она меньше всего ожидала. – Он не любит вас, дорогая. Я знаю, вам тяжело это слышать, но это правда. Возвращайтесь к себе в Америку. Он не любит вас.
– Нет. Вы ошибаетесь. Вы не знаете его так, как знаю я.
– Я знаю его лучше, чем вы, потому что мы одного поля ягода, я и Смит. Мы одиночки. Мы предпочитаем одиночество обществу. Мы бродим по миру, не имея ни семьи, ни друзей. Чем скорее вы забудете о нем, тем лучше будет для вас, да и для Смита тоже. Ваше будущее не здесь. Ради себя и ради него забудьте все это.
– Не могу.
– Вы должны. У нас у всех есть своя боль. У одних ее больше, у других меньше. Лучше всего для вас и для Смита будет, если вы уедете. Оставшись, вы только будете привлекать к нему лишнее внимание. В глубине души вы знаете, что я прав.
Ужасающее чувство прозрения отрезвило ее, как холодный душ. Браун был прав.
– Господи! – От испуга она закрыла рот рукой и подняла глаза на Брауна: – Что я наделала?
– Сейчас мы уже ничем не можем помочь. – Он ободряюще потрепал ее по руке, но она словно не заметила этого. – Я дам вам сопровождающего, он отвезет вас на станцию. Дневной поезд на юг отходит после полудня.
– Что я наделала? – повторила Констанс.
Браун смотрел, как она поднималась в свою комнату. Ее бирюзовые глаза были полны слез, она с трудом сдерживала рыдания.
– Вопрос, милая барышня, скорее в том, что только что сделал я, – проворчал про себя Браун.
На железнодорожной станции Боллсбридж ее встретил Филип. Это, возможно, потрясло бы ее, если бы она к этому времени не обессилела от рыданий. Теперь же она испытывала лишь опустошение. Слова Брауна все еще звучали в ее ушах как глухие отзвуки барабанов, подтверждающих случившееся несчастье.
Великий государственный деятель Дизраэли ошибся, когда уверял ее, что все в ее жизни образуется, потому что она и ее любимый живы.
В течение каких-то нескольких секунд ей вдруг стало ясно, что в ее будущей жизни уже не будет Джозефа.
В какой-то степени Дизраэли был счастливцем. Хотя он теперь оплакивал потерю жены, у него были десятки счастливых лет, о которых он мог вспоминать. Он горевал по ушедшей открыто, и каждый понимал его.
У Констанс были лишь крохи драгоценных мгновений – прикосновение, пожатие руки, поцелуй. Каким бы сильным ни было ее горе, она должна молча носить его в себе. Никто не мог предсказать, что было бы, будь жизнь к ней добрее.
– Констанс, – тихо произнес Филип.
Он, как всегда, был элегантен в своем синем сюртуке с черными лацканами. Но как изменилось выражение его лица! Он казался… счастливым. Он был спокоен, исчезло обычное нервное напряжение.
– Как вы узнали, что я приеду?
– Я получил телеграмму от Джона Брауна из Балморала. Боюсь, вам пришлось нелегко.
– Филип… – Констанс не знала, с чего начать. – Вы прочли мое письмо?
– Да, прочел. Должен сказать, что вы произвели порядочный переполох в благородном Гастингс-Хаусе.
– Простите меня, прошу вас, я не хотела…
– Нет. Вы меня не поняли. – Филип провел рукой по волосам и снова посмотрел на Констанс. – Сначала, прочитав ваше письмо, я был просто в бешенстве. Я топал ногами, пинал столы и стулья, ругался, что-то вопил и грозил свести с вами счеты, ну и все такое прочее.
– Филип. – Констанс осуждающе покачала головой.
– А потом я вышел из дома и решил совершить долгую прогулку. Внезапно меня нагнало старое ландо. В нем сидела Виола. Она тут же взяла на себя роль доброй соседки и все такое прочее. Знаете, Констанс, она совсем не такая, какой вам кажется.
– Неужели?
– Она умеет сострадать, у нее доброе сердце. Она позволила мне выговориться. Я рассказал ей то, что никогда никому не говорил. Я говорил ей то, чего сам не знал, пока не произнес это вслух, сидя в ландо. В итоге в конце прогулки я понял, что влюблен в Виолу и, должно быть, всегда был влюблен. Вы были правы, Констанс. Не знаю, как благодарить вас и в силах ли я отплатить вам за все, хотя бы через миллион лет. Вы были правы.
– Я так рада за вас, Филип. Искренне рада.
– Кажется, все довольны и рады, кроме Диши. Он ворчит, но не так, как прежде, и гораздо меньше, чем в конце его последней помолвки с Виолой.
– Как хорошо! – с трудом улыбнулась Констанс.
– Да, хорошо. А как у вас, Констанс? Как я могу помочь вам? Я сделаю все, что могу.
– Не знаю. Думаю, я подыщу себе место.
– Гувернантки?
– Это все, что я умею. Возможно, мне следует вернуться домой.
– На остров Уайт?
– Нет. Мне лучше вернуться домой, в Америку. Я всегда буду вам благодарна за предложение стать вашей женой. Вы и ваша семья были добры ко мне и столько потратили денег на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86