Я исчезаю…
И он быстро ушел.
Что же касается коннетабля, то он, поколебавшись, решил лично удостовериться в правоте слов Арно и двинулся навстречу герцогине Ангулемской.
– Вы направляетесь в кабинет его величества, герцогиня? – спросил он ее.
– Да, господин коннетабль.
– Боюсь, что король не будет расположен к беседе с вами, – продолжал Монморанси, обеспокоенный возможными результатами этой беседы, – и важные вести, только что полученные…
– Они-то и делают этот момент как нельзя более удобным для меня, сударь.
– А для меня неудобным. Вы ведь, сударыня, относитесь к нам очень враждебно.
– Господин коннетабль, я ни к кому не питаю вражды.
– Не питаете вражды? Что ж, вы и впрямь способны только любить? – спросил Анн де Монморанси так выразительно, что Диана покраснела и опустила глаза. – И не эта ли любовь побуждает вас противиться так долго желаниям короля и домогательствам моего сына?
Диана в замешательстве промолчала.
«Арно сказал мне правду, – подумал коннетабль, – она любит этого красивого вестника триумфов герцога де Гиза».
– Господин коннетабль, – ответила наконец Диана, – мой долг – повиноваться его величеству, но мое право – обращаться с просьбами к своему отцу.
– Итак, – заключил коннетабль, – вы все же намерены пойти к королю.
– Да, намерена.
– Хорошо! Тогда я пойду к госпоже де Валантинуа, сударыня.
– Воля ваша, сударь.
Они поклонились друг другу и разошлись в разные стороны.

XIII.
ВЕРШИНА БЛАЖЕНСТВА

– Вот что, Мартен, – говорил в тот же день и почти в тот же час Габриэль своему оруженосцу, – я должен пойти произвести обход и вернусь домой лишь через два часа. А вы, Мартен, будьте через час в обычном месте и ждите письма, важного письма, которое, как всегда, передаст вам Жасента. Принесите мне его не мешкая. Поняли?
– Понял, монсеньер, но должен просить у вас милости.
– Слушаю вас.
– Дайте мне гвардейца в провожатые, монсеньер, заклинаю вас.
– Гвардейца в провожатые? Что это за новое безумство? Чего ты боишься?
– Себя самого, монсеньер, – жалобным тоном ответил Мартен. – По-видимому, я в эту ночь опять набезобразничал. До сих пор никогда я не был ни пьяницей, ни игроком, ни драчуном. А теперь я распутник! Поверите ли вы, сударь, я имел низость попытаться в эту ночь похитить женщину! Да, похитить! К несчастью, или, вернее, к счастью, меня задержали, и, если бы не мое имя и не ваш авторитет, пришлось бы мне ночевать в тюрьме.
– Но как же, Мартен? Приснилось это тебе или в самом деле нашло на тебя такое затмение?
– Приснилось? Вот протокол, монсеньер. Да, было время, когда я думал, что все эти позорные поступки были страшными кошмарами или что дьявола забавляло принимать мое обличье. Но вы же первый разуверили меня в этом, а к тому же я больше не встречаю своего призрака-двойника. Мой духовник тоже разуверил меня в этом… И теперь нарушителем всех законов, преступником, нечестивцем и негодяем оказываюсь я, как все меня уверяют. Ну что ж, и я в это верю… Лишь вам одному я смею сказать, что я одержимый, что иногда в меня вселяется бес…
– Да нет же, мой бедный Мартен, – смеясь, возразил Габриэль, – как я замечаю, ты просто с некоторых пор стал прикладываться к бутылочке и тогда у тебя двоится в глазах.
– Но я пью одну только воду, монсеньер, только воду! Разве что здешняя вода из Сены ударяет мне в голову.
– Ну, а в тот вечер, когда тебя отнесли пьяного на паперть?
– Боже мой, да я в тот вечер мирно улегся спать, утром встал такой же непорочный, как лег, и только от вас узнал, как провел ночь. То же самое повторилось и в ту ночь, когда я поранил великолепного стража… То же самое было и вчера, когда я совершил это мерзейшее покушение!.. А между тем по моей просьбе Жером запирает меня снаружи на засов, ставни же я скрепляю тройной цепью! Но ничего не помогает. Видимо, я среди ночи встаю и начинаю жить гнусной жизнью лунатика. Проснувшись, я спрашиваю себя: «Что я за ночь натворил?». Выхожу, узнаю об этом от вас или из рапортов сторожей и тут же иду успокоить свою совесть исповедью. А духовник из-за непрерывных моих грехов уже отказывается их отпускать. Я только тем и утешаюсь, что соблюдаю пост и ежедневно по нескольку часов умерщвляю свою плоть, изо всех сил бичую себя плеткой. Но предвижу, что все-таки умру нераскаявшимся грешником.
– Надейся лучше, Мартен, на то, что полоса эта кончится и ты станешь прежним Мартеном, благоразумным и степенным, – сказал виконт. – А до тех пор выслушай своего хозяина и точно исполни его приказ. Разве могу я дать тебе провожатого? Ты ведь прекрасно знаешь, что это строжайшая тайна и посвящен в нее только ты.
– Будьте уверены, монсеньер, я сделаю все, что в моих силах. Но я не могу за себя ручаться, предупреждаю вас.
– Право же, Мартен, это мне надоело! Да почему же?
– Потому, что у меня случаются провалы в памяти, ваша светлость. Например, я думаю, что я где-то в одном месте, а оказывается, я в другом; я думаю одно, а делаю другое. Недавно на меня наложили епитимью: прочитать тридцать «Отче наш» и тридцать «Богородиц». Я решил ее утроить и остался в церкви Сен-Жерве, где более двух часов перебирал четки. И что же? Возвращаюсь сюда и узнаю, что вы посылали меня отнести записку и что я даже принес на нее ответ. А на другой день Жасента бранит меня за то, что я накануне слишком вольно вел себя с нею. И так повторялось трижды, монсеньер! Как же вы хотите, чтобы я на себя полагался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32