Ты, как блаженной памяти Энкелад: едва шевельнешься, как гора уже приходит в движение. Повторяю, не возмущайся, а признайся попросту, что ты больше не ревностный патриот.
Лорен произнес эти слова со всей нежностью, на какую только был способен, и коснулся темы с истинно цицероновским мастерством.
Морис ограничился тем, что выразил свой протест жестом.
Но Лорен не принял во внимание этот жест и продолжал:
— О, если бы мы жили при температуре теплицы, при благопристойной температуре, когда по правилам ботаники термометр неизменно показывает шестнадцать градусов, я бы сказал тебе, дорогой Морис: все это очень изящно, все как надо; время от времени будем немножко аристократами, это во благо, это хорошо пахнет. Но мы сейчас варимся при тридцати пяти-сорокаградусной жаре! Земля горит под ногами, так что мы вынужденно становимся умеренными и из-за этой жары кажемся холодными; а кто холоден, тот попадает в подозрительные, ты это знаешь, Морис. А если уж кто считается подозрительным, то, дорогой Морис, ты слишком умен, чтобы не знать, кем он скоро станет, а вернее — скоро не станет.
— Пусть! Пусть меня убьют и все на этом закончится! — воскликнул Морис. — Я так устал от жизни.
— Да, четверть часа назад, — сказал Лорен. — По правде говоря, это не такой долгий срок, чтобы я позволил тебе поступить так, как ты хочешь. И потом ведь ты понимаешь, что сегодня нужно умирать республиканцем, а ты умер бы аристократом.
— О! — воскликнул Морис, у которого в жилах начинала бурлить кровь от нестерпимой боли — следствия сознания своей вины. — О, ты зашел слишком далеко, друг мой!
— Я зайду еще дальше, потому что предупреждаю: если ты сделаешься аристократом…
— Донесешь на меня?
— Тьфу ты! Нет, запру в подвале и велю искать тебя с барабанным боем как затерявшуюся вещь. Потом объявлю, что аристократы, зная, какую участь ты им готовишь, заточили тебя, мучили, морили голодом; так что, когда тебя отыщут, как судью де Бомона, господина де Латюда и других, рыночные торговки и старьевщики из секции Виктор публично увенчают тебя цветами. Так что поспеши вновь стать Аристидом, иначе твоя судьба ясна.
— Лорен, Лорен, я чувствую, что ты прав, но меня что-то тащит за собой, я качусь под откос. Ты сердишься на меня за то, что я подчиняюсь руке судьбы?
— Я не сержусь, а браню тебя. Вспомни о сценах, которые Пилад устраивал Оресту почти ежедневно — сценах, убедительно доказывающих, что дружба — всего лишь парадокс; эти образцовые друзья спорили с утра до вечера.
— Оставь меня, Лорен, так будет лучше.
— Никогда!
— В таком случае, позволь мне любить, сходить с ума как мне угодно, а может, даже стать преступником, поскольку, если мы еще с ней встретимся, я чувствую, что убью ее.
— Или упадешь перед ней на колени. Ах, Морис! Морис, влюбленный в аристократку, — никогда бы не поверил! Ты ведешь себя как бедный Ослен с маркизой де Шарни.
— Прекрати, Лорен, умоляю тебя!
— Я вылечу тебя, Морис, черт меня побери. Я не хочу, чтобы ты выиграл в лотерею святой гильотины, как говорит бакалейщик с улицы Менял. Берегись, Морис, ты выведешь меня из терпения, сделаешь из меня кровопийцу. Морис, я чувствую необходимость поджечь остров Сен-Луи. Дайте мне факел, дайте горящую головню!
Нет, право, я напрасно плачу,
Что нету факела пожарче у меня:
В тебе самом, Морис, достаточно огня,
Чтоб душу сжечь твою и город весь в придачу.
Морис невольно улыбнулся:
— Ты забываешь, мы условились говорить только прозой.
— Но ведь и ты своим безумством доводишь меня до отчаяния, — сказал Лорен, — но ведь и… Морис, давай запьем, станем пьяницами или будем выступать на собраниях с предложениями, начнем изучать политическую экономию. Но, ради Юпитера, не будем влюбляться. Давай любить только Свободу.
— Или Разум.
— Ах да, богиня передает тебе наилучшие пожелания и находит, что ты очаровательный смертный.
— И ты не ревнуешь?
— Морис, чтобы спасти друга, я чувствую себя способным на любые жертвы.
— Спасибо, мой бедный Лорен, я ценю твою преданность. Но самый лучший способ утешить меня, видишь ли, это дать мне возможность упиться своей печалью. Прощай, Лорен; сходи к Артемизе.
— А ты куда пойдешь?
— Вернусь к себе.
И Морис сделал несколько шагов в сторону моста.
— Разве ты теперь живешь в районе Старой улицы Сен-Жак?
— Нет, но мне хочется пройти через этот район.
— Чтобы еще раз посмотреть на то место, где жила твоя бесчеловечная?
— Чтобы посмотреть, не вернулась ли она туда, где — она это знает — я жду ее. О Женевьева, Женевьева! Я никогда не думал, что ты способна на такое предательство!
— Морис, один тиран, который слыл прекрасным знатоком прекрасного пола — он умер оттого, что сильно любил, — говорил:
Ах, женщина свой век изменчивостью мерит;
Безумен тот, кто ей поверит!note 11
Морис вздохнул, и друзья направились к Старой улице Сен-Жак.
По мере того как они приближались к ней, все отчетливее слышался сильный шум; друзья видели растущее зарево, слышали патриотические песни, которые днем, под солнцем, в боевой обстановке, казались героическими гимнами, но ночью, при свете пожара, приняли мрачный оттенок опьянения каннибалов.
— О, Боже мой! Боже мой! — произнес Морис, забывая о том, что Бог упразднен.
Он продолжал идти; его лоб покрылся потом. Лорен посмотрел на идущего Мориса и прошептал сквозь зубы:
Когда любовь захватит нас,
Тогда прощай благоразумье!note 12
Казалось, весь Париж отправился к театру описанных нами событий. Морис должен был пройти сквозь строй гренадеров и ряды представителей различных секций, потом сквозь тесные толпы той всегда яростной, всегда возбужденной черни, что в ту эпоху, вопя, носилась от зрелища к зрелищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148