Шевалье, расскажите мне, что произошло; скажите, где она, как я могу найти ее? Шевалье… Эта женщина — моя жизнь, слышите?
— Да, я ее видел; я был там, когда ее арестовали. Я тоже пришел, чтобы помочь королеве бежать! Но наши планы — мы не могли их друг другу сообщить — вместо помощи лишь повредили один другому.
— И вы не спасли хотя бы Женевьеву, вашу сестру?
— Как я мог? Ее отделяла от меня железная решетка. Ах, если бы вы были там, если бы могли соединить ваши силы с моими, проклятая решетка поддалась бы и мы спасли бы их обеих.
«Женевьева! Женевьева!» — простонал Морис. Потом, взглянув на Мезон-Ружа с выражением неизъяснимой ярости, спросил:
— А Диксмер? Что стало с ним?
— Не знаю. Мы спаслись порознь.
— О! — шептал Морис, стиснув зубы, — если я когда-нибудь его встречу…
— Да, я понимаю. Но для Женевьевы еще не все потеряно, — сказал Мезон-Руж, — тогда как здесь, тогда как для королевы… О, послушайте, Морис, вы сердечный человек, вы могущественны; у вас есть друзья… О, прошу вас, как просят Бога… помогите мне спасти королеву!
— Вы еще об этом думаете?
— Морис, Женевьева умоляет вас моими устами.
— Не произносите этого имени, сударь. Кто знает, может, и вы, как Диксмер, тоже пожертвовали бы бедной женщиной?
— Сударь, — с гордостью ответил шевалье, — когда я ставлю перед собой цель, то умею жертвовать только собой.
Морис хотел что-то сказать, но открылась дверь совещательной комнаты.
— Тише, сударь, — остановил его шевалье, — тише. Судьи возвращаются.
И Морис почувствовал, как дрожит рука, которую Мезон-Руж, бледный и шатающийся, положил на его руку.
— О! — прошептал шевалье. — О! У меня останавливается сердце.
— Мужайтесь и держитесь или вы погибли! — ответил Морис.
Трибунал действительно вернулся, и весть о его возвращении распространилась в коридорах и галереях.
Толпа опять ринулась в зал, и, кажется, даже лампы в этот решающий, торжественный момент сами собой ожили и засветились ярче.
Привели королеву. Она держалась прямо, твердо, надменно; взгляд ее был неподвижен, губы сжаты.
Ей зачитали решение суда, приговаривающее ее к смертной казни.
Она выслушала приговор, не побледнев, не нахмурившись, ни один мускул на лице не выдал ее волнения.
Повернувшись к шевалье, она послала ему долгий и выразительный взгляд, словно хотела поблагодарить этого человека, кого всегда воспринимала как олицетворение преданности; затем, опираясь на руку жандармского офицера, командовавшего вооруженной охраной, спокойная, полная достоинства, покинула зал трибунала.
Морис глубоко вздохнул.
— Слава Богу! — сказал он. — В ее показаниях нет ничего, что скомпрометировало бы Женевьеву. Еще есть надежда.
— Слава Богу! — в свою очередь прошептал шевалье де Мезон-Руж. — Все кончено, борьба завершилась. У меня не было сил идти дальше.
— Мужайтесь, сударь, — тихо произнес Морис.
— Постараюсь, сударь, — отозвался шевалье.
Затем, пожав друг другу руки, они покинули зал через разные выходы.
Королеву увели в Консьержери. Пробило четыре на больших часах, когда она вернулась туда. Перейдя Новый мост, Морис попал в объятия Лорена.
— Стой! — сказал он, — хода нет!
— Почему?
— Прежде всего, куда ты направляешься?
— К себе. Именно теперь я могу вернуться: я знаю, что с ней произошло.
— Тем лучше; но домой ты не пойдешь.
— Причина?
— Причина проста: два часа назад приходили жандармы, чтобы тебя арестовать.
— Ах так! — воскликнул Морис. — Тем более следует вернуться.
— С ума сошел? А Женевьева?
— Да, ты прав. И куда же мы пойдем?
— Ко мне, черт возьми!
— Но я погублю тебя.
— Тем более надо идти. Итак, в путь! И он увлек Мориса за собой.
XXI. СВЯЩЕННИК И ПАЛАЧ
Из трибунала королеву отвели назад, в Консьержери.
Вернувшись в камеру, она взяла ножницы и обрезала свои длинные прекрасные волосы, ставшие еще прекраснее из-за отсутствия пудры, отмененной год назад. Она завернула волосы в бумагу, написав сверху: «Разделить между моей дочерью и сыном».
Затем она села, а вернее, упала на стул, разбитая усталостью (допрос длился восемнадцать часов), и уснула.
В семь часов ее внезапно разбудил шум отодвигаемой ширмы; она повернулась и увидела совсем незнакомого человека.
— Что хотят от меня? — спросила она.
Человек подошел к ней и поклонился так же вежливо, как если бы она по-прежнему была королевой.
— Меня зовут Сансон, — сказал он.
Королева слегка вздрогнула и поднялась. Одно это имя говорило больше, чем длинная речь.
— Вы пришли очень рано, сударь, — сказала она. — Не могли бы вы явиться немного позже?
— Нет, сударыня, — возразил Сансон. — У меня приказ. Ответив, он сделал еще один шаг в сторону королевы. Все в этом человеке сейчас было выразительным и ужасным.
— А, я понимаю, — произнесла узница, — вы хотите обрезать мне волосы?
— Это необходимо, сударыня, — ответил палач.
— Я знала об этом, сударь, — сказала королева, — и мне захотелось избавить вас от такого труда. Мои волосы здесь, на столе.
Сансон проследил за движением руки королевы.
— Только, — продолжала она, — я бы желала, чтобы сегодня вечером они были переданы моим детям.
— Сударыня, — ответил Сансон, — это не моя забота.
— Однако я думала…
— Мне принадлежит, — продолжал палач, — только то, что остается после… людей… приговоренных… их одежда, их драгоценности, да и то, если они их формально отдают мне. Иначе все это идет в Сальпетриер и распределяется между бедняками в больницах. Так предписывает постановление Комитета общественного спасения.
— Но, в конце концов, сударь, — настаивала Мария Антуанетта, — могу ли я рассчитывать, что эти волосы вручат моим детям?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148