в вышине, отражаясь в заливе, сияла луна. Караманико указал другу на скамью, стоявшую у ствола пальмы, и они сели на нее.
Караманико немного помолчал, как бы не решаясь нарушить безмолвие окружающей природы, потом, вздохнув, сказал:
— Друг мой, я пришел с тобою проститься, быть может, навсегда.
Сан Феличе вздрогнул и посмотрел князю в лицо; ему казалось, что он ослышался.
Князь печально покачал своей красивой головой и добавил с выражением глубокого уныния на бледном лице:
— Я устал бороться. Я сознаю, что имею дело с человеком сильнее меня. Борьба эта, может быть, лишит меня чести, а уж жизни — наверняка.
— А королева Каролина? — спросил Сан Феличе.
— Королева Каролина — женщина, друг мой, а следовательно, существо слабое и изменчивое, — ответил Караманико. — Теперь она на все смотрит глазами этого ирландского интригана; боюсь, он доведет государство до разорения. Что ж, пусть трон падет, но без моего участия. Я не хочу содействовать его крушению и уезжаю.
— Куда же ты поедешь? — спросил Сан Феличе.
— Я согласился на пост посла в Лондоне; это ссылка почетная. Я беру с собою жену и детей: не хочу оставлять их одних и подвергать опасности; но есть человек, которого я вынужден оставить в Неаполе. Я рассчитываю, что ты заменишь меня возле нее.
— Возле нее? — переспросил ученый с некоторой тревогой.
— Не беспокойся, — ответил князь, силясь улыбнуться, — это не женщина, это девочка.
Сан Феличе вздохнул с облегчением.
— Да, — продолжал князь, — в горестные минуты я искал утешения у одной молодой женщины. Это был ангел небесный, и он вернулся на Небо, оставив мне живое воспоминание о себе — девочку, которой недавно исполнилось пять лет.
— Я слушаю, слушаю, — прошептал Сан Феличе.
— Я не могу ни признать ее своей дочерью, ни создать ей какое-либо положение в обществе, ведь она родилась в то время, когда я уже был женат; к тому же королева не знает и не должна знать о существовании этого ребенка.
— Где она?
— В Портичи. Время от времени я велю привозить ее ко мне, иногда сам езжу ее повидать. Я очень люблю это невинное создание, родившееся, боюсь, в злосчастный день, и поверь, Сан Феличе, клянусь тебе, мне легче расстаться со своей должностью, с Неаполем, с родиной, чем покинуть это дитя, истинный плод моей любви.
— Я тоже, Караманико, я тоже полюблю ее, — сказал кавалер ласково и просто.
— Тем лучше, ибо я рассчитывал, что ты заменишь меня подле нее, — продолжал князь. — Я хочу, как ты сам понимаешь, чтобы у нее было ни от кого не зависящее состояние. Вот полис на твое имя на пятьдесят тысяч дукатов. Помести эти деньги в какой-нибудь банк, и лет через пятнадцать сумма удвоится от простого прироста процентов; деньги, необходимые на ее содержание и воспитание, трать из своих собственных, а когда она достигнет совершеннолетия или выйдет замуж, ты возместишь свои издержки.
— Караманико!
— Позволь, друг мой! — сказал, улыбнувшись, князь. — Я прошу тебя оказать мне услугу и предоставь мне определить условия.
Сан Феличе нахмурился.
— Неужели ты любишь меня меньше, чем я думал? — прошептал он.
— Нет, мой друг, — отвечал Караманико. — Ты не только человек, которого я люблю больше всех, но и тот, кого я больше всех уважаю, и лучшее доказательство тому, что именно тебе я доверяю единственную часть своего сердца, оставшуюся чистою и целостною.
— Друг мой, — сказал ученый, несколько колеблясь, — я хотел бы просить тебя об одной милости, и если моя просьба не противна тебе, сделай милость — удовлетвори ее.
— Что такое?
— Я живу один, без семьи, почти без друзей; я никогда не скучаю, потому что человек не может скучать, имея перед глазами великую книгу природы; я люблю все — люблю траву, что утром склоняется под тяжестью росинок, словно под непомерным для нее грузом; люблю светлячков, которых я собирал, когда ты пришел сюда; люблю жука с золотыми крылышками, в которых отражается солнце; люблю своих пчел, которые строят для меня целый город; муравьев, которые образуют целую республику, но я ничему не отдаю предпочтения, а меня не любит никто. Если бы мне дозволено было взять к себе твою дочь, я, верно, любил бы ее больше всего на свете, и она, чувствуя, что я ее очень люблю, быть может, немножко полюбила бы и меня. Воздух на Позиллипо превосходный; из моих окон открывается чудесный вид; у нее был бы большой сад, чтобы бегать за бабочками, много цветов под руками и апельсинов у самых губ, она росла бы гибкой, как эта пальма, и стала бы такой же изящной и крепкой. Скажи, согласен ты, чтобы твоя дочка жила у меня?
Караманико смотрел на него со слезами на глазах и соглашался, ласково кивая.
— Кроме того, — продолжал Сан Феличе, думая, что еще не вполне убедил своего друга, — у ученого мало забот. Я занялся бы ее воспитанием, научил бы ее читать и писать по-английски и по-французски. Я знаю много всего, и знания мои, поверь, куда обширнее, чем думают окружающие. Наука занимает меня, но я не люблю о ней говорить. Все эти неаполитанские библиотечные крысы, эти знатоки Геркуланума, эти копатели Помпеи, не понимают меня и полагают, что я невежда, поскольку не прибегаю к высокопарным словам и говорю просто обо всем, что создано Богом и что мы находим в природе. Но это не так, Караманико. Я знаю не меньше их, а может быть, и больше. Даю тебе честное слово… Ты молчишь, мой друг?
— Нет, слушаю тебя, Сан Феличе, слушаю и восхищаюсь тобою. Ты существо совершенное. Ты избранник Божий. Да, возьми мою дочь! Да, возьми моего ребенка! Да, моя дочь будет любить тебя! Но постоянно говори ей обо мне и постарайся, чтобы после тебя она больше всех на свете любила своего отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53