— Простите меня, отец. Я совсем не хотел вас ранить.
— Вполне верю тебе, но, дорогой мой мальчик, так вполне могло случиться: лошадь ли ускорила бы шаг или чуть отклонилась бы влево или вправо, я бы тряхнул головой, твоя рука дрогнула бы или ты бы неточно прицелился, да любой пустяк, в конце концов, и твои игры могли бы окончиться моей смертью.
— Но рука у меня не дрогнула, и прицеливаюсь я всегда точно. Не упрекайте же меня, отец, и простите мне мою шалость.
— Прощаю от всего сердца, но, как говорится у Эзопа, чьи басни тебе рассказывает капеллан, разве человек имеет право развлекаться такими играми, которые могут повлечь за собой смерть другого человека?
— Ваша правда, — ответил Робин, и в голосе его прозвучало глубокое раскаяние. — Умоляю вас, забудьте мое легкомыслие, вернее, мою вину; этот поступок меня заставила совершить гордыня.
— Гордыня?
— Да, гордыня. Разве вчера вечером, после ужина, вы мне не сказали, что я еще не стал таким хорошим стрелком, чтобы испугать лань, задев шерстинки на ее ухе, но не убив ее? Ну вот… я и хотел доказать вам обратное.
— Хорошенький способ проявлять свое мастерство! Но оставим это, мальчик; конечно, я прощаю тебя и больше не сержусь, но обещай мне никогда не обращаться со мной как с оленем.
— Не бойся, отец, не бойся, — с нежностью сказал юноша, — как бы я ни был проказлив и легкомыслен, как бы я ни любил пошутить, мне никогда не забыть, какую любовь и уважение ты заслужил у меня, и за весь Шервудский лес я не отдам и волоска с твоей головы!
Старик взволнованно схватил руку, протянутую ему юношей, и с любовью пожал ее, сказав:
— Да благословит Бог твое доброе сердце и да ниспошлет он тебе благоразумие! — добавил он с наивной гордостью, которую до тех пор вне всякого сомнения скрывал, чтобы выбранить неосторожного лучника: — Подумать только, ведь это мой ученик! И это я, Гилберт Хэд, был первым, кто научил его натягивать тетиву и пускать стрелу! Ученик достоин учителя, и если так дело пойдет, лучшего стрелка не будет во всем графстве, а может, и во всей Англии.
— Пусть у меня правая рука отсохнет и ни одна моя стрела не попадет в цель, если я забуду вашу любовь ко мне, отец!
— Дитя, ты же знаешь теперь, что я не отец тебе, и мы связаны только узами сердца.
— О, не говорите мне, что у вас нет на меня прав: если вам их не дала природа, то дала пятнадцатилетняя любовь и забота!
— Напротив, давай-ка поговорим об этом, — сказал Гилберт и пошел пешком по тропинке, ведя на поводу пони, прибежавшего на громкий свист хозяина. — Есть у меня тайное предчувствие, что в скором времени нам угрожают большие беды!
— Что за вздорная мысль, отец!
— Ты уже взрослый, смелый, и, благодарение Господу, сил у тебя хватает, но тебя ждет совсем не то будущее, на какое я рассчитывал, когда ты, тогда малое дитя, сидел на коленях у Маргарет и то плакал, то смеялся.
— Да что там! У меня одно желание: чтобы завтрашний день походил на сегодняшний и вчерашний!
— Мы с Маргарет старились бы теперь без сожалений, если б только приоткрылась тайна твоего рождения.
— Так вы больше никогда и не видели того храброго солдата, что препоручил меня вашим заботам?
— Видеть я его больше никогда не видел, а известие от него получил только один раз.
— Может быть, он погиб на войне?
— Может быть. Через год после того как тебя к нам привезли, неизвестный посланец вручил мне мешок серебра и запечатанный пергамент, но герба на восковой печати не было. Я отнес этот пергамент своему духовнику; он развернул его и прочел слово в слово вот что:
«Гилберт Хэд, год тому назад я поручил твоим заботам ребенка и взял на себя обязательство ежегодно платить тебе за твои труды; я посылаю тебе причитающуюся за этот год сумму; ныне я покидаю Англию и не знаю, когда вернусь. Поэтому я принял меры к тому, чтобы ты ежегодно получал обещанные деньги. Итак, когда придет срок платежа, тебе следует явиться в канцелярию шерифа Ноттингема, и тебе заплатят. Воспитай мальчика как своего сына, по приезде я явлюсь за ним».
Подписи и даты не было, откуда пришло это письмо, я не знаю. Посланец уехал, не пожелав удовлетворить мое любопытство. Я часто повторял тебе то, что неизвестный рыцарь рассказал нам о твоем рождении и о смерти твоих родителей. Больше я ничего о твоем происхождении не знаю, и шериф, который выдает мне деньги для тебя, неизменно отвечает на мои вопросы, что ни имени, ни местопребывания того, кто поручил ему ежегодно выплачивать мне эти гинеи, он не ведает. Если ныне твой покровитель потребовал бы тебя к себе, моя милая Маргарет и я утешились бы в разлуке тем, что ты получишь почести и богатство, причитающиеся тебе по праву рождения, но, если мы умрем прежде, чем этот незнакомый рыцарь объявится, наши последние часы будут отравлены великой печалью.
— Какой печалью, отец?
— Печалью знать, что ты один остаешься на свете, предоставленный своим страстям как раз в том возрасте, когда мальчик становится мужчиной.
— Вы с матерью еще долго проживете.
— Одному Богу это известно.
— Бог продлит ваши дни.
— Да будет воля его! В любом случае, если нас разлучит скорая смерть, знай, дитя мое, что ты наш единственный наследник; хижина, в которой ты вырос, — твоя, пашня, которая расчищена вокруг нее, — твоя, и если ты будешь вести себя разумно, то с деньгами на твое содержание, накопленными за пятнадцать лет, ты можешь не бояться нищеты и жить счастливо. Уже при твоем рождении тебя постигло несчастье, но твои приемные родители сделали что могли, чтобы возместить тебе эту потерю, и если ты будешь изредка вспоминать их, то другой награды им не надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30