Зоя узнала почерк графа и сказала: «Грасьен, мальчик мой, тебе придется срочно доставить это письмо госпоже».
— Неужели ты проделал путь пешком, мой бедный друг? — спросила Эдмея, спокойно взяв письмо.
— Только из Кана сюда, госпожа графиня, а из Берне в Кан я добрался в дилижансе, они еще ходили в это время.
— Вы настоящий друг, Грасьен, — произнесла Эдмея, протягивая столяру руку, — сейчас мы узнаем, о чем идет речь в этом письме.
Грасьен скромно удалился, а более любопытная Жозефина ушла, лишь когда ей указали на дверь.
Когда мы остались одни, Эдмея подошла ко мне и протянула письмо со словами:
— Читай!
Я ответил, качая головой:
— Упаси меня Бог прикасаться к бумаге, которую держал в руках этот человек!
Эдмея улыбнулась и сказала:
— Ты его ненавидишь, а я прощаю, ведь мы обрели счастье благодаря его порокам.
Затем она распечатала письмо и прочла вслух:
«Сударыня!
Я вернусь в Берне примерно 2 ноября. Я надеюсь, что Вы забыли нашу небольшую размолвку накануне моего отъезда. К тому же я не буду Вам в тягость, так как задержусь в Берне ненадолго. Можете считать, что не муж возвращается домой, а гость просит Вас приютить его на неделю.
Граф де Шамбле».
Я слушал Эдмею, стиснув зубы и сжав кулаки.
— Ну, друг мой, — спросила по-прежнему невозмутимая графиня, — что вас так удручает в этом письме?
— Неделю! Разве вы не понимаете, Эдмея, что граф пробудет в усадьбе целую неделю?
— Неужели вы полагали, мой любимый Макс, что он никогда не вернется и мы навсегда от него избавились?
— Нет, но как раз в эти дни…
— Я вас не понимаю.
— О Господи! Он будет в Берне со второго по десятое ноября — именно в то время, когда я хотел бы не покидать вас ни на миг и отдал бы ради этого даже жизнь.
— Друг мой, эта неделя пройдет не столь быстро, как те дни, что мы провели вместе, но она тоже останется позади, и мы опять обретем счастье и свободу.
Упав на колени, я уткнулся головой в колени Эдмеи и разрыдался, радуясь, что у меня, наконец, нашелся предлог для слез.
— Дитя, — сказала графиня, положив руку мне на голову, — разве ты не знал, что он вернется?
— О! Я не желаю ничего знать! — воскликнул я.
— Что ж, выходит, мне следует кое-что тебе объяснить?
— Говори, я слушаю.
— Все очень просто. Видишь ли, сезон на водах закрывается первого ноября. Граф поехал в Хомбург играть. Я не знаю, удачно или неудачно он играл, да это и не важно. Если он разбогател, то вернется не для того, чтобы повидаться со мной, а чтобы продолжить игру. Если же он все спустил — значит, ему снова потребуются деньги для игры.
— Стало быть, он проведет зиму в Париже? — спросил я.
— Когда ты должен внести второй взнос за поместье Шамбле?
— Через три месяца после первого. Впрочем, какая разница, когда! Пусть граф обратится к моему нотариусу, и тот даст ему любую сумму, лишь бы он поскорее убрался из Берне!
— В таком случае, любимый, что значит какая-то неделя?
— О да, да, я знаю, но как раз в эти дни…
— Что же в них такого особенного?
— Ничего, я просто потерял голову. Что поделаешь! Позволь мне поплакать.
О друг мой! Я повторю вслед за Уго Фосколо: «Не дай вам Бог когда-либо испытать потребность в одиночестве, в слезах, а особенно в церкви!»

XLII

Мы получили письмо 31 октября — следовательно, перед тем как покинуть Курсёль — восхитительное место, где я сделал привал на пути к райскому блаженству, нам предстояло провести там еще сутки.
Чтобы расстаться как можно позже, мы решили уехать из Курсёля на следующий день в наемном экипаже и рассчитали время таким образом, чтобы прибыть в Кан вечером, то есть около шести-семи часов. Я должен был сойти за полкилометра до Кана и вернуться в Эврё на почтовых, а Эдмея — следовать в Берне в той же карете.
Мы отправились в путь около трех часов пополудни; я поцеловал напоследок каждую из вещей убогого гостиничного номера, прощаясь с ними не просто как с друзьями, а как с наперсниками.
Я никак не мог расстаться с этой комнатой и дважды возвращался, чтобы сказать ей «Прощай!». Мы провели в ней полтора месяца, пролетевших как один час.
Через сорок пять минут после отъезда мы добрались до Ла-Деливранды. Я велел остановить экипаж возле церкви, и мы зашли туда вдвоем. Пока Эдмея молилась, я дал два луидора ризничему, чтобы две восковые свечи ежедневно горели перед статуей Богоматери до конца ноября.
Вы вольны посмеяться над моим суеверием, дорогой поэт, но если Вам когда-либо доведется пережить подобные треволнения, то, может быть, Вы станете еще более суеверным, чем я.
Затем мы двинулись дальше. Грасьен правил лошадьми; рядом с ним, на передке, расположилась старушка Жозефина, а мы с Эдмеей сидели в глубине экипажа: она держала меня за руку, склонив голову на мое плечо.
Это расставание с Эдмеей было одним из самых мучительных мгновений в моей жизни. Друг мой, вообразите состояние человека, любящего всей душой и вынужденного покинуть свою возлюбленную, когда ей грозит какая-то страшная, причем неведомая опасность. В то время как сердце любимой бьется возле его сердца, ее рука лежит в его руке, а их губы слиты, он мысленно говорит себе, не решаясь заплакать: «Возможно, я в последний раз чувствую, как бьется это сердце; возможно, в последний раз эта рука сжимает мою руку; возможно, эти губы дарят мне последний поцелуй!»
И все же мне пришлось расстаться с Эдмеей.
Сначала я застыл на месте от потрясения, а затем, не в силах удержаться на ногах, направился, качаясь, к ближайшему дереву и прислонился к его стволу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143