Но мне не выпало этого счастья; проходили дни, недели, месяцы, у меня в руках была ваша печальная записка, но вы не звали меня, чтобы я утешил вас.
Софи смотрела на меня с выражением трогательной нежности.
— Тем не менее надо было прийти, Рене, я была бы рада видеть вас. Но, ничего о вас не зная, я решила, что вы меня забыли.
— Ах, мадемуазель Софи! — воскликнул я. — Для этого я не совсем счастлив, хотя и не несчастлив.
— Поистине, мой милый Рене, — сказала Софи, пытаясь улыбнуться, — вы похожи на героя романа.
— Я не знаю, что значит «герой романа», мадемуазель Софи, ибо романов не читал.
— Герой романа, дорогой мой Рене, это безнадежно влюбленный человек, — объяснила Софи, шутливо улыбаясь тому уроку сентиментальной литературы, что она давала мне.
— Тогда, все правильно, мадемуазель, я и есть такой герой романа. Но как поступает этот герой?
— Он совершает невозможное, чтобы быть рядом с возлюбленной.
— Я тоже готов это сделать, и, если вы мне прикажете, для меня ничего невозможного не будет.
— Не парите над землей, мой бедный Рене, — с улыбкой ответила Софи. — Ведь счастье не в этом, так, по крайней мере, я думаю.
Она остановилась и, поскольку мы, заговорившись, зашли довольно далеко, указала мне на домик моего дяди с другой стороны; вид изменился, но по-прежнему оставался прекрасным.
— Вы, дорогой Рене, только что спросили, удовлетворит ли мое честолюбие подобный домик, где будет жить любимый мной человек. Ну что ж, Рене, я отвечу во имя дружбы, в которой клянусь вам: никогда не желайте ничего другого, кроме того спокойного, простого и доступного счастья, что Провидение дало вам в руки; берите пример с вашего дяди; смотрите, как честно он прожил почти восемьдесят лет, ни разу не покидая этого уголка земли, никогда не испытывая желания иметь дом, что был бы больше, чем его домик, и сад, что был бы больше, чем его садик. Разве этот лес, за семьдесят лет исхоженный им вдоль и поперек, не принадлежит ему? Ведь деревья, растущие в нем, дарят ему свою тень; ручьи, текущие в нем, отдают ему свое журчание и свою свежесть; животные, обитающие в нем, кормят его. Лесом владеет король, но наслаждается им ваш дядя. Рене, найдите женщину, что вас полюбит: вам это нетрудно. Обратитесь с прошением о наследовании места вашего дяди, вы легко добьетесь этого и живите так же, как жил он в этом уголке, где прошла ваша юность, самая чистая и невинная пора жизни.
Теперь пришел мой черед не соглашаться.
— Вы не согласны? — спросила Софи. — Что же вы намерены делать?
— Мадемуазель Софи, я намерен стать человеком.
— Разве ваш дядя не был человеком, Рене?
— Был, но человеком, бесполезным для родины. Те времена, в какие жил он, и те времена, в какие вступаем мы, совсем разные; тот покой, что позволяло себе уходящее поколение, недоступен поколению, идущему ему на смену. Один латинский поэт почти восемнадцать веков назад, в то время, когда родился Христос, писал: «Rerum novus nascitur ordo», что в переводе означает: «Возник новый порядок вещей».
Софи остановилась и в изумлении спросила:
— Неужели вы знаете и латынь, господин Рене?
— Плохо, но знаю.
— Кто же вас научил?
— Аббат Фортен.
— А для чего вы ее изучали? Разве латынь нужна, чтобы быть хорошим столяром?
— Мадемуазель Софи, я столяр потому, что прочел у Руссо: человек, владеющий ремеслом и искусный в физическом труде, более свободен, чем принц, родившийся у подножия трона, хотя ремесло — это лишь средство добиться совсем другого. Мне не нужно было знать латынь, владеть шпагой, уметь снимать планы, метко стрелять из ружья, но мне нужно было стать хорошим столяром, чтобы узнать все это.
— Для чего же вам могут пригодиться эти знания?
— Знать латынь — чтобы познать древность и ее связи с новым временем; владеть шпагой — чтобы защитить вас, если какой-нибудь наглец, вроде господина де Мальми, станет оскорблять женщину, идущую под руку со мной; снимать планы — чтобы при необходимости стать землемером, геометром, инженером; стрелять из ружья — чтобы защищать мою родину, если на нее нападет враг.
— Значит, вы тоже честолюбивы, Рене, — заметила Софи.
— Нет, это не честолюбие, мадемуазель, это покорность замыслам Господа. Бывают минуты, когда каждый человек, от самого малого до самого великого, чувствует в душе свое предназначение; так вот, нужно, чтобы человек был готов его исполнить. Кто знает, может быть, и у меня, сколь бы скромен я ни был, есть свое призвание? Вы сами, мадемуазель Софи, выделили меня из толпы мне подобных, если вы гуляете со мной под руку, признаетесь, что несчастны, называете вашим другом. Конечно, я желал бы не только этого; но под сводом этих высоких деревьев — священнее храма для меня нет — я клянусь вам, что с меня будет довольно тех крох нежности, какие вы пожелаете мне дать, и тот день, когда я смогу доказать вам свою преданность даже в ущерб собственному счастью, станет если не самым счастливым, то, по крайней мере, потраченным с наивысшей пользой. Господин Друэ говорит, мадемуазель, что среди добродетелей человека Богу всего угоднее преданность.
— Я верю вам, Рене, я поверила вам с той минуты, как увидела вас. Ах, но почему не суждено, чтобы вы всегда были рядом, а я всегда смогла бы опереться на вашу руку, когда слабею, довериться вашему сердцу, если меня терзают сомнения! Я столько раз шепотом звала вас, Рене, и часто смотрела в окно, не спускаетесь ли вы к нам по улице Монахинь.
— Правда, мадемуазель Софи? — радостно спросил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143