На мгновение, увидев кольцо черной влажной земли, где пепел от костра растопил снег, Аделина воспылала надеждой на то, что они повернут назад, поскольку нечем осветить путь в пещере. Но Симон оказался предусмотрительным: он оставил факел гореть в железной скобе в глубине хижины, где ветер не смог его задуть. Еще три незажженных факела лежали рядом на полке.
Слезы текли по ее щекам, когда она заводила лошадь внутрь. Симон сделал все. Только одно было не в его силах — обезопасить себя самого от преследования Лонгчемпа.
— Если бы мы выехали всего на несколько минут раньше, он не увидел бы армию Лонгчемпа, — сказала она.
Гарольд взял горящий факел, а остальные три сунул в седельную сумку.
— Он не смог бы жить, зная, что обрек своих солдат на смерть.
Аделина смахнула слезы с лица.
— Он с самого начала не собирался ехать с нами, так?
Гарольд покачал головой:
— Он решил подождать здесь, пока не убедится, что путь в долину закрыт.
— Но тот снегопад, что отрезал бы путь Лонгчемпу, помешал бы ему самому следовать за нами.
— Миледи, он что-нибудь придумал бы. Раз уж Тэлброк что-то решил, нам его не остановить. Не плачьте, миледи. По крайней мере до тех пор, пока мы не окажемся на той стороне горы. Это единственное, что мы сейчас можем для него сделать. Пойдем. Нам ничего другого не остается.
Симон ехал вниз и не оглядывался. Снежная завеса отрезала его от жены и мешала слышать и то, как она плачет, и то, как Гарольд пытается ее успокоить. Симон знал, что Аделине не вырваться — Гарольд был силен и упрям, да и у Аделины достанет милосердия избавить мужа от муки видеть ее плененной злодеем.
За все время изгнания Симон научился менее всего бояться смерти. Он знал, что рано или поздно ему не избежать встречи с одетыми в темное воинами канцлера — полчищем сатаны, несущим гибель. Для него отсрочка была лишь игрой, игрой, в которой он был обречен на поражение.
Но сейчас все изменилось. Воспоминание о разделенной страсти, лицо жены, встававшее у него перед глазами, — все это делало конец смертельной игры с Лонгчемпом мучительным испытанием. Он потерял Тэлброк, расстался с братом, с другими близкими ему людьми, и все это почти без горечи. Но при одной мысли о том, что он никогда более не коснется своей жены, не испытает того счастья, от которого он лишь недавно успел вкусить, он терял голову, он едва не обезумел от горя.
Симон остановился под деревьями — в ближайшей к частоколу рощице — и яростно тряхнул головой. На бой он должен идти, не отягощенный думами об Аделине. Но голос ее продолжал звучать у него в ушах так, словно она все еще была рядом, и в этом голосе он слышал все: горестное недоумение от того, что он ее оставил, и мучительное понимание того, что он с самого начала знал, что так будет, что он не оставил бы своих людей на произвол судьбы. И боль, боль от того, что судьба поступила с ним так жестоко: если бы снег пошел днем раньше, Лонгчемп не смог бы провести армию через ущелье.
Он читал ее мысли так, словно она сама их ему высказывала, и молча просил у нее прощения и прощался с ней, стараясь отрешиться от того, что могло бы быть у них с Аделиной и чему не суждено случиться.
Все, приказал он себе наконец. Солдат должен оставаться солдатом до смертного часа. Солдат должен уметь сохранять хладнокровие. И мозг его, повинуясь железной воле, стал бесстрастно фиксировать то, что видели глаза в покинутом Кардоком поместье у подножия холма.
Крепость еще продержится какое-то время, ибо Лонгчемп и около сотни всадников устремились прямо к частоколу. Симон болезненно поморщился при виде того, как воины Лонгчемпа вламываются в пристройки в надежде поживиться или найти там прячущихся людей. Крышу дома подпалили, но буквально через мгновение факел сбросили на землю по приказу Лонгчемпа — видимо, канцлер решил сделать дом вождя своим временным пристанищем и штабом. Симон представил, как пирует Лонгчемп, сидя в дубовом кресле хозяина. Но прежде чем садиться за пиршество, канцлер захочет разобраться с Симоном Тэлброком и его людьми. Симон усмехнулся, представив, как отреагировал бы Кардок на то, что нормандец, правая рука ненавистного нормандского государя, пьет его, Кардока, бренди, украденное у другого нормандца, и спит в его кровати — приданое его покойной жены, не захотевшей забыть о том, что она нормандка.
Около двадцати всадников покинули поместье и направились к крепости. Симон натянул поводья и приготовился к тому, чтобы спуститься с холма к дому — показаться Лонгчемпу и тем самым остановить нападение на форт.
Но всадники свернули с тропы, ведущей прямо в форт, налево и направились через скошенные, черные от сожженного жнивья, пока лишь припорошенные снегом поля к озеру. Со своего наблюдательного пункта Симон видел, что пятеро воинов отделились от кавалькады — наверное, решили отловить бродячих животных на дальней стороне долины, а уже потом, следуя вдоль скал, догнать своих товарищей. Ну что же, овцы — и то пожива. К счастью, людей, живых людей, в долине никто из солдат Лонгчемпа пока не отловил.
Канцлер зашел в дом и покуда не выходил оттуда. Симон видел, как солдаты личной охраны канцлера спешились и отвели коней на конюшню. Над крышей дома появился дымок, сперва тонкий, потом густой и ровный — как столб. Дров не жалели. Должно быть, канцлер замерз и его хладные члены занемели после трудного путешествия.
Симон наклонился, чтобы погладить жеребца по шее. Любовь Лонгчемпа к комфорту может подарить ему, Симону, пару лишних часов жизни.
Симон подумал о том, не отправиться ли в крепость, но решил, что люди его могут пережить этот день, если не сделают попытку защитить своего обреченного командира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84