Пожалуй, твердое, как скала, печенье и вправду могло бы сыграть роль щита.
Она ускорила шаг, но, пройдя так немного, снова пошла медленнее. Какой смысл бежать? Она добьется лишь того, что выскочит из леса запыхавшаяся, растрепанная и до смерти перепугает отца. А он и так недоволен долгими одинокими прогулками дочери.
Больше всего на свете Софи боялась «потерять лицо» и выставить себя на смех. Отец-врач не раз объяснял ей, как важны в жизни самообладание и выдержка, и Софрония усвоила его наставления. «Хорошая девушка, но уж чересчур серьезная!» — говорили про нее в деревне.
По левую руку показалась Цыганская поляна. Здесь останавливался табор весной и осенью, по дороге в Шотландию и обратно. Цыгане, одетые в живописные лохмотья, гадали деревенским кумушкам, объезжали лошадей, а заодно тянули все, что плохо лежит. Жители Стоксберри-Хаттона ругали цыган, возмущались, спрашивали, куда смотрят власти, но к табору привыкли, и если бы однажды цыгане не пришли в положенное время, люди почувствовали бы, что им чего-то недостает.
…Много лет назад Томас Стек, выпускник медицинской школы в Лондоне, приехал в Стоксберри-Хаттон. Он только что окончил курс и с нетерпением ждал первых пациентов. Однако молодой доктор никак не ожидал, что первым его пациентом окажется… цыган. Да не какой-нибудь простой конокрад, а сам цыганский барон!
Цыганский монарх, представившийся Михалом, князем Мадьярским, возлежал на рваных подушках посреди расписного шатра. На изломанной шляпе его колыхались разноцветные перья; на груди сиял огромный золотой крест, должно быть, украденный где-нибудь в церкви; многочисленные дешевые цепочки и браслеты звенели при каждом движении.
Цыганский барон жестоко страдал от ревматизма; доктор Стек прописал ему обезболивающее и вручил несколько баночек мази из своих запасов. И Михал щедро его отблагодарил. Доктор отправился в цыганский лагерь с утра, а вернулся уже за полночь; под мышками он нес двух визжащих поросят, а по пятам за ним следовала молоденькая цыганочка, тонкая и стройная, с глазами темными и загадочными, как южная ночь.
«Нехорошо молодому парню жить одному, — сказал ему старый цыган. — Моя дочь будет тебе готовить, прибираться в доме. А весной мы вернемся и заберем ее».
Доктор, которому едва исполнилось двадцать лет, покраснел как рак и хотел было отказаться, но цыганская принцесса глянула своими чудными глазами ему прямо в душу, и слова отказа застряли у него на языке.
Так цыганка Алида стала экономкой у доктора Стека… а когда по весне табор вернулся за ней, на пальце у нее уже сверкало обручальное кольцо, а во чреве росла маленькая Софрония.
В городке немало судачили о странном браке доктора, говорили, что не к лицу такому образованному молодому джентльмену жена-цыганка. Однако Том и Алида жили душа в душу. Когда несколько лет спустя Алиду унес тиф, доктор был безутешен, и жители Стоксберри-Хаттона, позабыв о своей неприязни к гордой цыганке, сделали все, чтобы помочь доктору и маленькой Софи справиться с горем.
А цыгане по-прежнему два раза в год появлялись в окрестностях Стоксберри-Хаттона. Порой во время одиноких прогулок по лесу Софронию обуревало искушение свернуть на Цыганскую поляну. Жив ли еще дед Михал? Много ли осталось в таборе стариков, помнящих ее мать? Ветви вековых дубов призывно шелестели в вышине, и Софрония, такая разумная и сдержанная, чувствовала, как глубоко в душе ее просыпается дикая цыганская жажда воли.
Но в этот раз Софрония не прислушивалась к шелесту леса и не вспоминала о цыганах. Чуткий слух ее уловил мягкий стук копыт по толстому ковру палых листьев. Ее догонял какой-то всадник.
Софи остановилась и обернулась. Всадник, молодцевато сидящий на жеребце игреневой масти, был ей знаком; она нисколько не удивилась, встретив его в лесу в этот вечерний час.
Пятьдесят с лишком лет назад старый герцог Уэстермир, дедушка нынешнего, передал управление своими йоркширскими владениями эдинбургской фирме «Пархем и сын».
Покойный Джеремия Пархем построил поблизости от городка фабрику, перегородил реку плотиной и привез из Уэльса рабочих для постройки шахты и добычи угля.
Джеремии наследовал его сын, ныне известный как Пархем-старший. Но и он уже ушел на покой, передав дела своему сыну Робинсону.
Узнать молодого приказчика было нетрудно даже в сумерках. Он считал ниже своего достоинства ходить пешком и нигде не появлялся без своего резвого Испанца. Молодые охотники завидовали его ловкости и умению держаться в седле; по одному силуэту всадника в сумерках они могли безошибочно определить: едет Пархем.
Вообще Робинсон обладал многими достоинствами. Он играл на флейте, очень недурно пел, танцевал не хуже столичного денди, а главное, был молод, хорош собой и холост. Неудивительно, что окрестные сквайры средней руки, в особенности те, у кого были незамужние дочки, из кожи вон лезли, зазывая Робинсона на свои балы и приемы.
Все напрасно — молодой Пархем жаждал большего, гораздо большего… Но двери богатых усадеб и замков старых дворян были для него закрыты. Ни маркиз Болье, ни герцогиня Сазерленд не хотели видеть его у себя на балах; для них приказчик, несмотря на все свое богатство, оставался выскочкой, «служащим», а значит, почти слугой.
София знала молодого Пархема со стороны, неизвестной богачам; ей было известно, что от этого любимца провинциальных барышень лучше держаться подальше. Все Пархемы отличались крутым нравом, но Робинсон превзошел и отца, и деда. Он был не только безжалостен к рабочим, но и развратен и жесток в отношениях с женщинами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76