Секретная депеша предписывала Кекевичу держаться до февраля. Как он проживет еще два месяца заключения здесь, поблизости от ненавидящей его девушки, зная, что будет видеть ее, слышать, как другие говорят с ней? Сам он не будет иметь даже такой возможности.
Повернувшись к ней с намерением пожелать доброй ночи и уйти, он не сделал ни того, ни другого. Проведя кончиками пальцев по ее щекам, где бежали дорожки слез, Вивиан хрипло произнес:
— Я бы отдал жизнь, лишь бы этого не случилось. Скажи мне, кто сделал это, и я отомщу.
Ее голова отрицательно качнулась.
— Означает ли это, что ты не знаешь, или ты отказываешься говорить?
Вместо ответа она повернулась, зарывшись лицом в подушку. Жест вызвал такое чувство жалости, что Вивиан, не удержавшись, нежно обхватил ладонями ее лицо, заставив смотреть на себя.
— Дорогая, я до сих пор не понимаю, что тогда случилось в Англии, — признался он тихо. — Но, несмотря на твой явный успех, на годы, изменившие нас обоих, я верю, что когда-то ты почти любила меня. Позволь помочь. Доверься мне.
Через несколько мгновений ее покрытая синяками рука легла на его ладонь, но она продолжала молчать.
Уже не сомневаясь, что настал момент полной откровенности, Вивиан поднял ее руку, прикоснувшись к ней губами.
— Я сказал тебе на прошлой неделе, что в настоящее время мы живем в изолированном мире — мире, где я могу быть откровенным: я все еще люблю тебя. Думаю, так будет всегда. Ради Бога, давай наконец скажем друг другу правду.
— Правду? — донеслись эхом ее слова. — Ох, Вивиан… Правда в том, что я любила тебя тогда, люблю сейчас и всегда буду любить.
Наклонившись так, что его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от ее, он обреченно спросил:
— Почему же тогда ты прогнала меня? Раздавшийся в этот момент голос сестры не позволил ему узнать ответ.
— Ваше время истекло, майор. Я должна попросить вас покинуть комнату, мисс Дункан нуждается в отдыхе.
Вивиан медленно ехал по городу, справлявшему Рождество в условиях осады. Из домов, которые он проезжал, слышались музыка и смех, их обитатели временно забыли о своих горестях. Они отмечали праздник мира и добра, но в мастерских «Де Бирс» продолжали изготавливать снаряды, чтобы возобновить обстрел через несколько дней.
В лунном свете пустынные улицы тянулись, словно длинные темные коридоры. Казалось, он — единственное живое существо в этой ночи. Слегка приподняв голову, Вивиан посмотрел на небо: темное, бесконечное, заполненное звездами, сверкавшими словно бриллианты в прозрачной африканской ночи. Он подумал о своих земляках у Магерсфонтейна, лежащих в палатках и гадающих, сколько еще подобных ночей придется им пережить. Он подумал о тех, кто оказался на этом островке цивилизации в середине дикого, негостеприимного вельда. Неужели потребуется еще два месяца, чтобы выбраться отсюда? Смогут ли они продержаться так долго? Будет ли он в числе людей, встречающих освободителей, или его кости сгниют в братской могиле на окраине города за тысячи миль от родины? Неожиданно Вивиан затосковал о Шенстоуне и прелестных ландшафтах Корнуолла, вспоминая день, когда солнце нежно освещало сочные зеленые луга, а он вручил хорошенькой девушке черного ягненка и свою любовь.
Военный лагерь практически опустел. Вивиан сытно поужинал вместе с дежурным офицером, который привлек его внимание к доске объявлений, где было пришпилено сообщение, полученное путем световой сигнализации от войск, идущих им на помощь.
«Желаю вам и всем моим храбрым солдатам счастливого Рождества. Пусть вас защитит и благословит Господь.
Виктория Регина».
Послание королевы лишь усилило их тоску по дому, и оба офицера долго говорили о родине, казавшейся столь желанной этой ночью. Вернувшись в палатку, Вивиан снял ботинки и мундир, затем растянулся на раскладушке, имея в качестве компаньона лишь луну. Он ни на секунду не вспомнил, что ему следовало присутствовать на концерте фон Гроссладена и на последующем за ним ужине. Забыл он и о матери и Франце Миттельхейтере, которые уж точно там будут. Его голова была полна мыслями только о девушке, которая сегодня ночью прошептала слова, залечившие раны двухлетней давности.
Двадцатый век опустился на Кимберли почти незаметно. День Нового, 1900 года в осажденном городе был полон страха, так как бомбардировки буров значительно усилились, и поползли слухи, что запасы говядины подходят к концу и вскоре придется есть конину. Последнее вызвало бурю протестов среди военных и мирного населения, оставив в стороне, интерес к наступающему Новому году и новому веку.
Рождественская неделя давно прошла. Празднества, так ярко осветившие жизнь, забылись, когда вернулись монотонность блокады, безысходность и страх смерти. Те, кто веселился в компании друзей еще несколько недель назад, сейчас были готовы вцепиться друг другу в глотку по самой ничтожной причине. Нормирование еды стало сказываться на здоровье, росло число больных, особенно среди детей. Ежедневные траурные процессии, несущие трогательные гробики, ужасающе действовали на жителей, а колонны спасателей находились по-прежнему за холмами у Магерсфонтейна.
Один человек, однако, ухитрился найти почти позабытое счастье в эти дни начала двадцатого столетия. Вивиан справлялся и с голодом, и с жарой, и с угрозой смерти, живя в ореоле радости, вызванной возвращением любви, которую он считал потерянной для себя. Выезжая на разведку, скача рядом с громыхающим бронированным поездом, патрулируя скотоводческие фермы на окраинах города, он был полон такой силы и энергии, которых не испытывал несколько лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146