.. - продолжает говорить мне директор кладбища. - Хозяйство большое, ответственное. Сегодняшнее кладбище - это не то, что вчера было... В нынешнем году мы завершили полную электрификацию и мелиорацию, теперь подумываем о природном газе, знаете ли, для вечного огня. Скажу больше: мы уже начали прокладку труб... Осталось совсем немного, гектара два надо освоить, и если нам помогут... а уж потребность, сами понимаете, большая...
- Пожалуйста, здесь, если можно, - прервал я разглагольствования директора.
- Здесь?! Но за это место уже получен задаток!.. Ладно, так и быть, для вас я это сделаю... - соглашается он после недолгого колебания. - Да, что говорить, место отличное. Прекрасный воздух, роскошный вид на окрестность, тут - Мцхета, там - Тбилиси... И соседи весьма и весьма солидные: это, изволите видеть, профессор Хетагури, это академик Джанджгава, это вот врач Татарашвили, а это заслуженный педагог республики Гуларидзе... да, да... вот там, правда... но пусть это вас не тревожит!.. Там похоронен знаменитый нахаловский вор Глазастый, но это временно, видите ли, его друзья, воры, должны вскорости перенести его отсюда, желают захоронить на каком-то другом кладбище... да, да... они-то его и хоронили, и Лабрадор этот из Киева, знаете, тоже они привезли... Кстати, какой вы желаете камень?
- Базальт.
- Так, так. Только, знаете, глядите в оба с каменщиками, чтобы они вас не околпачили, они три шкуры дерут с родственников, совершенно справедливо полагая, что человек, будучи в горе, торговаться не станет.
- Здесь, - сказал я.
- Ясно.
- До свиданья.
- До свиданья, до свиданья, всего наилучшего, и примите мое соболезнование. Кстати, кем вы приходитесь покойному?
- Это мой сын.
Директор опешил.
- Простите бога ради! Я тут столько болтал!.. Наговорил черт знает что... простите великодушно! - сконфузился директор.
- Ничего, ничего, все в порядке!
- До свиданья!
- До свиданья!
...Я умирал каждый день. Так длилось два года.
На третий год в один из дней я пришел на кладбище ранним утром. Было шесть часов. Стояла удивительная тишина и прохлада. Умиротворяюще шелестела листва, разноголосо пели птицы. Мраморные бюсты, точно испуганные беглецы, выглядывали из-за ветвей.
Долго сидел я на могиле. Постепенно до слуха моего откуда-то издали донесся стук молотка, перемежавшийся со стуком резца скульптора. Я поднялся и, словно по невидимой веревочке, пошел на эти звуки. И вдруг глазам моим открылось нечто такое, что невозможно передать никакими словами.
- Здравствуй, Вано, - сказал я, опомнившись от первого впечатления.
- Кто ты?
- Не узнаешь?
Он пригляделся. Узнал.
- А ведь про тебя мне говорили - помирает, мол.
- Да вот не помер, видишь...
Он положил молоток и резец на постамент, отряхнул с себя каменную пыль и сел на скамью.
С постамента на меня глядел поясной портрет юноши в камне. Однако то был не портрет. И не памятник, не барельеф, не горельеф. Я не знаю, что было это. Это было все и ничего в одно и то же время. Изображение человека, высеченное на базальтовой плите вне всякой перспективы, вне пропорций и объемов. Это было нечто, находившееся за гранью искусства, глядевшее из глубины тысячелетий, первобытное творение первобытного человека, имени которому нет. Вернее всего, это был идол, изумленный непознаваемой тайной природы, божество, кумир, но - чему, кому?..
- Что ты здесь делаешь, Вано? - спросил я и сел рядом.
Он, не отвечая, вынул из нагрудного кармана "Приму", протянул мне, закурил сам, затянулся глубоко-глубоко и продолжал молчать.
- Не видишь, что я делаю? - сказал он наконец.
- Что это, Вано?
Он опять погрузился в молчание. Докурил сигарету.
- Это мой сын, - глухо проговорил он много времени спустя. У меня мороз побежал по спине.
- Что ты говоришь?!
- В прошлом году... в это время... Он забрался на башню Ксанской крепости, на самую верхотуру... выпивши был... и сорвался оттуда... Ребята рассказывали, кто с ним был, - он летел, раскинув руки, как орел... Эх-хе-хей!.. - кричал, оказывается... Горе отцу твоему, сыночек! - Вано искоса, снизу вверх поглядел на идола.
- Но это что, Вано? - спросил я через некоторое время, и опять дрожь пробежала у меня по телу.
- Сказал ведь я - сын мой.
- Ты там это сделал?
- Я сам. Немного осталось. Вот с той стороны...
Он встал, указал рукой на грудь идола.
- Но ты ведь не скульптор, Вано? - глубоко потрясенный, сказал я.
- Но кто лучше меня знает мое дитя?
- Верно. Но для этого все-таки нужны определенные знания. Ведь это не похоже на твоего сына?
- Кто тебе сказал, что не похоже? Вот его красивые черные глаза, вот изогнутые луки-брови, вот его орлиный нос, и его улыбка, и его мощные шея и руки, его могучие плечи... горе отцу твоему, сыночек! - Вана говорил и дрожащей рукой проводил по серому камню.
И точно перст господень коснулся безжизненного камня - ожил он, потеплел, заговорил...
Восемнадцатилетний черноволосый, крепко сбитый парень улыбался мне с постамента. У меня зашлось сердце. Вано умолк, его рука безжизненно повисла, точно подрубленная ветка.
Камень опять стал идолом.
- А ты говоришь - не похож... и другие так говорят. Но я ведь не для других делаю! Откуда другим знать моего сына?
- Если ты делаешь этот памятник только для себя, поставь его дома, робко возразил я.
- Его дом теперь здесь.
Я ничего не смог ответить. Встал, собравшись уходить.
- Не уходи, не оставляй меня одного! Извело меня одиночество, взмолился он, и две крупные слезы выкатились из его глаз.
Смеркалось, когда я вышел с кладбища.
Напротив парка Ваке завершалось строительство зимнего плавательного бассейна. Большие базальтовые плиты разбросаны были на территории стройки.
1 2 3