И снова - извиняющийся голос матери:
- Уходим, родная, уходим! Простите ради бога!..
Чувство, подобное испытанному тогда в зоопарке, овладело мной, когда надзиратель открыл дверь и впустил меня в камеру.
С минуту я стоял молча, прислонившись спиной к двери, потом бросил на цементный пол свою котомку и присел на нее.
Люди, сидевшие на нарах, взирали на меня с нескрываемым любопытством. "Наверное, надо встать и поздороваться с ними", - подумал я, но не сдвинулся с места.
- Остался еще кто-нибудь на воле? - услышал я чей-то голос, и тут же камера взорвалась хохотом. Я не понял, к кому был обращен этот вопрос, но все же вежливо улыбнулся.
Наступила тишина.
- Как твоя фамилия? - спросил меня кто-то.
- Накашидзе.
- Надо полагать, у тебя есть и имя?
- Заза.
- Вор?
Я удивленно поглядел в сторону спрашивающего и понял, что вопросы мне задавал один и тот же человек. Это походило на допрос.
- Нет, я не вор! - ответил я довольно грубо.
- Ты не обижайся! Я - староста камеры и должен знать все. Таков порядок. Значит, ты не вор... Зачем же тебя посадили?
- Я... Как вам сказать... В ресторане убили человека... Я и мой товарищ были там... Одним словом...
- Знаю, знаю, вы не убивали его!.. - прервал он меня.
- Откуда вы знаете? - обрадовался я.
- Как - откуда? Тут, брат, все невинные, непорочные, кроме вот этих трех падших ангелов! - И он с улыбкой указал на трех мужчин. Те тоже улыбнулись. - Падение их заключается в том, что они сами признались в совершенных преступлениях... Гм! Не застукай их милиция на месте, стали бы они признаваться!.. А ты не бойся, парень!
- Да нет, я на самом деле невиновен! - снова пояснил я старосте.
- Ну и отлично! Вот это и интересно - арестовать невиновного. А схватить виновного - это, брат, проще всего!
В камере вновь захохотали.
- Ляжешь здесь, рядом со мной. Располагайся!
Я молча положил котомку на нижние нары.
- А теперь здравствуй! - сказал староста и протянул мне руку.
- Здравствуй! - ответил я, крепко пожимая его руку.
- Зовут меня Чичико, а фамилия - Гоголь. И не вздумай, пожалуйста, расспрашивать - почему да откуда такая фамилия! Гоголь - и все! Понятно?
Я недоверчиво взглянул на старосту и рассмеялся:
- Знаю, все мы здесь - Гоголи, Пушкины, Толстые и Наполеоны!
Смеялась вся камера. Смеялся Гоголь, смеялись непорочные и, представьте, те три падших ангела смеялись тоже...
Я постепенно привык к тюремной жизни, к своей камере, к заключенным, надзирателю, комендантам, фельдшерицам и особенно к одной из них - Нуну, которая ежедневно навещала нас.
Она просовывала в форточку свой вздернутый напудренный носик и напомаженные губы, хлопала огромными ресницами, раскрывала в улыбке рот, показывая все тридцать два жемчужных зуба, и нараспев спрашивала:
- Ну, как дела, преступнички? У кого что болит? Говорите!
От всех болезней, против всякого недомогания у нее было одно лекарство - люминал. Она щедро раздавала всем люминал и уходила. И каждый ее приход был похож на наступление весны. Стоило показаться в форточке ее головке, как все десять обитателей камеры бросались к двери. Нуну делала испуганное лицо и захлопывала форточку. Переждав несколько минут, она вновь показывалась, как солнышко из-за туч.
И не догадывалась Нуну, что для нас - жаждавших тепла, радости и женской ласки мужчин - она была многолика, как индийский бог Шива. Одни видели в ней сестру, другие - дочь, третьи - друга, иные - просто женщину, красивую, будоражащую кровь женщину. Это трудно представить себе, но это было так... И поэтому каждый из нас избегал открытого проявления своих чувств к Нуну. Поэтому всякий раз после ухода Нуну в камере воцарялась могильная тишина.
Весна в разгаре. Давно прилетели ласточки. Но у нас весной и не пахнет. И ласточек здесь не видно. Почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах? Этого не знает никто. Быть может, потому, что ласточке - "христовой птице" - больно глядеть на горькую долю людей братьев во Христе? Или потому, что тюрьма пропитана недобрым, затхлым запахом? А может, потому, что тюрьма день-деньской шумит, словно потревоженное осиное гнездо? Или же потому, что в тюрьме нет постоянных жильцов, люди здесь меняются без конца, а ласточку тянет к мирному жилью, к домашнему уюту, она привыкает к обитателям "своего" дома и даже запоминает их лица? А быть может, еще и потому, что в тюрьму не заглядывает солнце? Никто, никто не знает, почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах...
- Доброе утро, воры! Доброе утро, грабители! Доброе утро, убийцы, аферисты, взяточники, спекулянты, растратчики! Доброе утро! Вставайте, чтоб вам провалиться!
Это - Шошиа со своей галерки.
Шошиа просыпается раньше всех. Собственно, он и спит не более двух часов. Но сны видит за целый год - пестрые, добрые, райские, сказочные сны. Он просыпается, будучи во власти радостного сна, но потом постепенно его одолевает грусть. И тогда начинаются его бесконечные стенания и слезы:
- Горе мне, детки мои дорогие! Чтоб ему сдохнуть, вашему глупому отцу! Что вы едите, что вы пьете, милые мои? Какой черт толкнул меня на этот проклятый ежевичный сок?! Это все ваша мамаша, подлая, ненасытная тварь!..
- Ладно, Шошиа, спрячь свои снимки и перестань причитать с раннего утра! Мы тоже люди, у нас тоже есть дети. Пожалей нас! Дай поспать! жалобно просит Мебуришвили.
- Осел! Если ты жалеешь своих детей, то какого же черта ты дрыхнешь? Поднимайся сюда, поплачем вместе!
Мебуришвили безнадежно машет рукой и закрывает голову подушкой.
- Доброе утро, Заза! - приветствует меня Шошиа.
- Утро доброе, Шошиа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49