Майор Чхартишвили обещал: если, мол, поймаешь двух нарушителей, одного отдам тебе. Отвези, говорит, матери своей Марии Павловне. Привезти? Барбос наш одряхлел совсем, вот привяжем нарушителя вместо Барбоса, пусть себе лает на здоровье!
Друзья мои крепко меня хвалят, счастливые, говорят, у тебя родители, такого сына воспитали. Я уже писал тебе, один из них – грузин, Джакели, другой – наш земляк, Пархоменко, здоров, как тот бугай, что из Чернигова наш председатель привез. Посылаю тебе фотокарточку. Это мы втроем. Который смуглый, с усами, это Джакели. А Грузия, мама, это вовсе не то, что Федорина Ксеня брехала. Ты ей не верь, мама, врет она все. Вспоминать даже стыдно. Чай да мандарины, если хочешь знать, трудов требуют больше, чем пшеница. А виноград – уж не говори! А грузины, мама, народ мягкий, ласковый, умный. Песни здорово любят. А за матерщину очень даже обижаются и никому ее не прощают. Для друга не жалеют ничего, хоть дом собственный продадут, но и любви взаимной требуют. И этот Джакели парень что надо. Чудной какой: каждый день восходом солнца любуется и меня заставляет. А Ксеню и вовсе гони из дому, врала она все, подлюга. У Джакели матери нет, я ему твою фотографию показывал; говорит, на маму похожа. Как же, говорю, моя мать может походить на твою, она же русская. А он говорит – глазами похожа. Стало быть, правда это, не станет же он врать, да и польза-то какая? Джакели, когда нужно, клянется матерью. «Клянусь мамой!» – значит, все, что он сказал, святая правда. Это у грузин всегда так. И еще любят они свою страну, ох как любят! За Грузию они пьют, как за родную мать, и даже иногда плачут при этом. А страна и вправду хороша. Но я не дождусь, когда вернусь домой! Соскучился я, мама, по нашим степям, по нашим нивам! Вот лежит передо мной твоя посылочка. Хлеб пахнет нашим амбаром, варенье – нашим садом, и вообще кажется, что вот стоит мне зажмуриться, сосчитать до трех, потом открыть глаза – и я уже дома, с вами, мои дорогие.
Так-то, милая моя мамочка. Потерпи немного, и я вернусь. Сдам в институт, заживем вовсю.
До свидания, родная. Привет всем нашим соседям.
Целую тебя, твой сын Петро Щербина».
Я осторожно сложил письмо, спрятал его в карман, сел и выпил до дна свой коньяк.
В комнате наступила мертвая тишина. Ее первым нарушил Гела:
– Глупое письмо. Бездарная писанина!
– Щербина приехал с Украины, – тихо сказал я и сам удивился своему терпению, – в дождь и в жару, в грязь и в слякоть он не смыкал глаз, ползал по земле, сторожил ее, нашу землю, границу сторожил…
– Ну и что? – пробубнил Анзор. – На границе так поступает каждый. И вовсе не обязательно ползать в грязи, родине можно служить и другим путем.
– Вы лично, например, – спросил я, – чем вы служите родине?
– А я не был кретином, как некоторые. Я сдал экзамены и теперь учусь.
«Кретин» – это было сказано в мой адрес. Я проглотил и эту пилюлю.
– Это письмо Щербина написал 28 сентября. 29-го ночью он погиб. Щербина любил мать, любил друзей, родину, солнце. Он плакал над убитым медвежонком!.. Он любил жизнь! Я хочу выпить за Щербину!
Я встал. К моему удивлению, поднялись и другие.
– Что с ним случилось? – тихо спросил Гиви.
– Двадцать девятого ночью некий подонок, один из тех, кого здесь назвали грязным бельем, собирался перейти границу, бежать туда… Щербина погиб, преследуя нарушителя.
– Ну и пусть бежал бы, раз ему не хотелось здесь жить, чего вы старались? – крикнул кто-то.
– Бежал бы, да? Вы считаете, что одним мерзавцем стало бы меньше, да? Вы стали бы чище, да? Так вы рассуждаете, да? – Меня понесло, и не было силы, способной сдержать переполнившую меня злобу. – Конечно, вам все равно! Вам ни до чего нет дела! Вас не интересует, кто чем занимается, кто чем дышит, кто о чем думает! Вам наплевать на то, что погиб Щербина! А вы сами ради чего живете? Вот ты, что развалился в кресле! Ты, что сидишь у рояля! Ты, Байрон, гений поэзии! Или ты, верзила, что ты сделал полезного за эти два года? Бездельники! Какая от вас польза! И вы еще осмеливаетесь болтать о любви к родине? Плевал я на вас и на вашу любовь!
Я швырнул в кого-то стакан с коньяком и успел увидеть, как встал с места Анзор. Потом вдруг зазвонил огромный колокол, качнулась люстра, и на потолке, точно так, как тогда, полтора года тому назад у Дадуны, закружились, запрыгали белые, желтые, красные, зеленые звезды… Медленно, потом все быстрее завертелась комната, и опять, как тогда, закружились фарфоровые слоники в карусели, и опять передо мной мелькали восседавшие на слонах девушки и парни. Лишь один, самый маленький слон был без седока. «Это – мой слон! – подумал я. – Вот сейчас он поравняется со мной, и я вскочу на него!.. Вот сейчас… Сейчас…» Слон промчался мимо меня. Я погнался за ним… Настиг… Ухватился за спину, подпрыгнул и… опрокинулся на покрытый ковром пол…
– Так ему и надо! – услышал я чей-то голос, и вдруг тьма поглотила меня.
…Когда я пришел в себя, в комнате было тихо. Я лежал на полу, и Дадуна платком вытирала кровь с моего разбитого лица. Рядом стоял Гиви, потирая левой ладонью правый кулак. В углу в кресле лежал весь окровавленный Анзор – над ним хлопотали девушки. «Работа Гиви!»– догадался я и постарался встать. Гиви поддержал меня. Я огляделся. Удивленные, испуганные глаза смотрели на меня, и мне вдруг захотелось плакать.
– Ты что же это… Зачем ты так… Оплевал всех нас… – сказал Гиви.
– Извини… – проговорил я. – Я пойду…
Никто мне не ответил. А мне очень, очень хотелось услышать от них хоть одно слово, все равно, какое. Но они молчали. Я прикрыл за собой дверь и спустился по лестнице. Ночной воздух приятно освежил меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56