Я был готов провалиться сквозь землю!
– Ничего я не наврала…
– Ну, знаешь!
– Все, что я сказала, было правдой. Ты просто забыл… – Хатия, или ты рехнулась, или меня принимаешь за круглого дурака!.. Ты думаешь, Бабило поверил в твою сказку?
– А он поверил бы, если бы я сказала, что его сыновья погибли?
– Нет!
– Почему?
– Да потому, что это неправда!
– А если б сказала, что они живы?
– Это ведь тоже неправда?
– Сосойя, двух неправд не бывает. Сыновья Бабило или живы, или погибли… В их гибель Бабило и Какано не верят, значит, они должны поверить, что они живы.
– Но ты…
– Что я? Я не сказала, что эти ребята – их сыновья… Пусть они думают, что это так. Что в этом плохого?
– Да нет, плохого ничего…
– Тогда в чем же я виновата?
– Ни в чем, Хатия…
Пусть Бабило и Какано думают, что живы их дорогие мальчики, что в этом может быть плохого? Ничего. Это неправда? А если правда? Если это правда, тогда хорошо? Хорошо! Вот в том-то и дело! Всякая правда хороша? Этого не может быть! Ну а всякая ложь? Плоха ли всякая ложь? Нет, конечно! Но ведь хорошая ложь лучше плохой правды? Лучше! В том-то и дело!..
– А сейчас о чем ты думаешь, Сосойя?
– А сейчас я думаю о том, как завтра тетя испечет большой-пребольшой мчади и как я наброшусь на него!
– Сосойя, какого цвета небо? – Синее, Хатия.
– А какого цвета синий цвет?
– Синий?.. Ну… Синий – это цвет неба. – А это красивый цвет?
– Очень красивый, Хатия.
– А что это значит – красивый? – не отставала Хатия.
– Красивый? – Я привстал и посмотрел в лицо Хатии. – Красивы большие синие глаза… Черные брови… Черные ресницы… – Я провел пальцами по глазам Хатии. – Красивы каштановые волосы… Маленький нос… Пухлые губы… Белые зубы… Красивы прозрачные уши, высокая шея… Вот ты, например, Хатия, красивая…
– Значит я – синяя, цвета неба? Я вздохнул.
– А ты какой, Сосойя?
– Я? Я – обезьяна!
– А какая она, обезьяна?
– Точно такая, как я! Хатия погладила мое лицо.
– Какого цвета у тебя волосы?
– Черные.
– Глаза и у тебя большие. И ресницы длинные. А глаза у тебя какого цвета?
– Карие.
– Нос прямой, небольшой… И губы пухлые. А зубы?
– Зубы у всех белые, Хатия.
– Ты красивый, Сосойя?
– Хорошо, что ты не видишь меня!
– Я вижу тебя, Сосойя! Тебя и солнце. И больше ничего.
Я лег опять. Хатия склонилась ко мне, приложила ухо к груди. Наверно, она прислушивалась к биению моего сердца. А я наслаждался теплом ее рук и щеки и, как тогда, на берегу Супсы, чувствовал, как это тепло вливается в меня. Я слушал шум реки, верещание сверчков, лай собак и не видел ничего, кроме Хатии и усеянного звездами неба. Я знал, что Хатия видит только солнце и меня, и думал, что и небо, наверно, видит нас – Хатию и меня.
Я проснулся с первыми лучами солнца. Быстро вскочил, оделся и подошел к постели Хатии. Подложив под щеку обе ладони, она мирно спала. Я стал легонько тормошить ее.
– Хатия!
– А? Это ты, Сосо? – Хатия присела в кровати.
– Да. Вставай, пора уходить.
– А какое сейчас время?
– Утро уже. Одевайся, я пойду оседлаю осла.
– Хорошо.
Я спустился во двор. Наш осел, помахивая хвостом, щипал траву. Я оседлал осла и поднялся в комнату. Хатия была уже одета.
– Пошли! – сказал я шепотом.
– Почему ты шепчешь, Сосойя?
– Они еще спят.
– Разве еще так рано?
– Да. Идем!
– Так и уйдем, не попрощавшись?
– Не надо их беспокоить. Пошли. – Я вывел Хатию на балкон.
– Неудобно, Сосойя!
– А будить чуть свет стариков удобно? Идем!
Мы спустились с балкона. Потом я вернулся в комнату, стащил во двор мешки с кукурузой и кое-как навьючил ими осла.
– Ну, тронулись! – Я взял Хатию за руку.
– Ах вы разбойники! Хотите улизнуть?
На балконе стоял заспанный, взлохмаченный дядя Бабило. – Вы что же, хотите опозорить меня? Куда это вы не евши! – погрозил он пальцем.
– Спасибо вам, дядя Бабило, но лучше нам отправиться пораньше, дорога все же длинная, вы уж не обижайтесь, пожалуйста! – попросил я.
– Да, пожалуй, твоя правда… – согласился Бабило.
– Ну, мы пошли, дядя Бабило! До свидания и большое вам обоим спасибо!
– Погоди, сынок, погоди!
Бабило вошел в комнату и почти тотчас же вернулся обратно. У меня потемнело в глазах: в руках он держал полушубок и сапоги. Бабило не спеша спустился по лестнице и подошел к нам. Я не мог вымолвить слова, язык одеревенел во рту. С трудом я сдерживал себя, чтобы не разреветься.
– Вот, сынок, твои сапоги! – Бабило протянул мне сапоги. Я взял их и проглотил горькую слюну.
– А вот и полушубок!
– Передумали, дядя Бабило? – пролепетал я.
– Да, сынок, передумал… – Бабило положил руку мне на голову. – Не нужны мне ни полушубок, ни сапоги… А вот ружье я оставлю. Подарок Хатии оставлю обязательно!
– Что, дорого, дядя Бабило? – Я почувствовал, как у меня скривилась губа.
– Нет, сынок, не дорого… Просто я передумал.
Что мне оставалось делать? Я повернулся и стал снимать мешки.
– Что ты делаешь? – испугался Бабило.
– Как что? Вы ведь передумали?
– А зачем ты снимаешь мешки?
– Так надо же вернуть вам кукурузу…
– Убей меня бог! Да как ты мог подумать такое! При чем кукуруза? Я возвращаю тебе полушубок и сапоги, а кукурузу ты бери себе, на черта мне кукуруза? Смотри-ка, что он подумал! – Бабило потрепал меня за волосы.
– Дядя Бабило…
– Что, сынок?
– Дядя Бабило… Я так… Я… Я не нищий! – выговорил я с трудом и покраснел до корней волос. Бабило быстро убрал руку с моей головы и отпрянул.
– Ты что сказал? Повтори, какие ты слова сейчас произнес? Ах ты, сукин сын! Как ты смел? Кто тебя научил так разговаривать со старшими? Нищий? Я же взял у вас ружье? Значит, я нищий? Принять от старшего пару зернышек кукурузы – это, по-твоему, нищенство?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45