— Здравствуйте, — улыбнулась она.
— Боже мой! Вы? — воскликнула я, забыв о словах приветствия. — Я была совершенно уверена, что вы сейчас живете в столице! В нашем городе вас не видно, в обществе вы не бываете, и я решила, что вы все-таки уехали!..
— О нет! Слишком сложно для меня не видеть там тех людей, к которым я привыкла! — призналась она. — Я, кажется, уже говорила вам об этом… Господа на войне, дамы — в ожиданиях. А вы, значит, тоже решились предложить свою помощь госпиталю…
Я ответила что-то невнятное: слишком велико было мое удивление. Лишь заметив, что лицо Аверинцевой без обычного для нее тщательного макияжа, я понемногу пришла в себя.
— Я слышала о вас, — невозмутимо продолжала она, будто не замечая моего волнения и молчания. — Илья Ильич говорил о вас весьма и весьма лестно. Сказал, что если вы будете учиться дальше, то будете одной из лучших медсестер в госпитале. У вас хорошие задатки.
— Минуточку, — остановила ее я. — Вы знаете Илью Ильича, хирурга?
— Конечно! Я вижу, вы в недоумении! Но я тоже приезжаю в госпиталь.
— Вы шутите!.. Я ни разу вас не видела!
Она легко пожала плеча, становясь спиной к сырому осеннему ветру.
— Я приезжаю в ночную смену. Для многих работать по ночам сложно или неудобно, а мне совершенно все равно. Мне не надо иметь на работу по ночам разрешения супруга или отца… Тем более что моя прежняя жизнь с балами до утра три — четыре раза в неделю приучила меня спать только днем!
Выглядела Аверинцева удивительно непривычно: в скромном коричневом платье, совсем без украшений, она напоминала скорее выпускницу бестужевских курсов, но никак не великосветскую даму. Весь облик Вирсавии Андреевны был нов: взгляд ее стал мягче, около глаз обозначились тонкие морщинки, которые не только не портили ее, а, наоборот, придавали ей особое очарование.
— Анна Николаевна, милая, что же вы так смотрите на меня? — спросила она наконец. — Не ожидали, что я способна на что-то иное, кроме развлечений?
— Не в том дело!.. — запротестовала я. Но Вирсавия Андреевна рассмеялась.
— А думайте, что пожелаете! Но мне пора идти. И вас, вероятно, дома уже заждались.
Так мы и распрощались.
Больничные покои сияли белизной, они успокаивали меня, отвлекали от изматывающих мыслей о брате и возлюбленном. Но вот среди раненых появился молодой мальчик, до боли напоминавший мне Николку. Сначала я держалась от него подальше. Я боялась, что мой интерес к нему будет слишком заметен.
Познакомились мы за неделю до его выписки. Я разносила воду, когда он спал — в беспокойстве и с испариной на лбу. Пришлось подойти к нему, прикоснуться к его горячей руке. Мальчик вздрогнул и сказал очень отчетливо:
— Андрей!..
Но потом открыл глаза, увидел меня, смутился.
— Простите.
— Ничего, — сказала я. — Вы метались во сне. Это я разбудила вас.
— Благодарю, — отозвался он. — Я вас вижу каждый день, но ко мне вы не подходите. Как вас зовут?
— Анна Николаевна.
— А меня — Владимир. Но вы, вероятно, знаете.
— Знаю, — ответила я. И неожиданно призналась: — Вы очень похожи на моего брата. Он сейчас на фронте… Вы звали во сне какого-то Андрея.
Владимир опустил глаза.
— Андрей мой друг. Был… Он погиб.
Не знаю почему, но я поняла, что мальчику надо высказать свою беду. Присев на стул подле него, я приготовилась слушать, почему-то мне стало важно знать, что у него на душе. И Владимир тоже не нашел в моем поведении ничего странного, словно так и должно быть — после минуты знакомства взять и потребовать исповеди.
И я с вниманием и тревогой выслушала долгий рассказ Владимира.
— С Андреем Маркиным, — начал Владимир, — мы познакомились еще в училище, учились бок о бок несколько лет, а друг друга не знали, не замечали. Юнкер как юнкер, общих интересов у нас с ним не было. Был он спокоен, набожен и прост. Над ним сначала пытались подтрунивать, но он не обижался, прощал всем, и охота дразнить его пропала даже у самых отъявленных задир.
— Вам, — не раз говорил Маркину полковой священник отец Матвей, — следовало не здесь учиться… Другого вы порядка человек… Не военный.
Маркин поднимал на него едва ли не мученический взгляд.
— Знаю, батюшка, — вздыхал он, — но отец никак меня в семинарию не хотел отпускать и не пустил.
К иконам Маркин относился благоговейно. Работа в корпусном соборе доставляла ему неизменную радость. Его пальцы вычищали закапанные воском подсвечники так, словно он всю свою жизнь был церковным служкой. За работой он пел чистым голосом на память псалмы, приводя в умиление загрубевшие сердца преподавателей.
С нами Маркин говорил мало, а больше со степенным отцом Матвеем рассуждал на богословские темы. Он и домой к нему ходил. Не имевшая детей жена священника привязалась к Маркину, звала его сыночком, кормила вкусными обедами и каждый раз совала на прощание в руки пакетик с румяными пирожками.
Маркин, не помнивший покойной матери, сначала к подобным ласкам относился настороженно, но потом растаял.
— Матушка Варвара! — придя, с порога звал ее он. — Гостей не ждете?
В комнатах его звонкий голос вызывал переполох. Шурша юбками, к нему бежала матушка Варвара, целовала его льняные волосы, тревожно заглядывала в его глаза.
— Похудел! Вытянулся! — каждый раз причитала она. — Да неужели же вас там не кормят?!
От ее рук пахло хлебом, воском, в голосе слышались забота и сочувствие. Я был как-то в доме отца Матвея, случайно зашел с Андреем. Не знай я, кто Маркин, кто отец Матвей, подумал бы, что они отец и сын.
Потом началась война. Мы с Маркиным попали в один батальон. В крохотном городке М-ске наши заняли гимназию, оттуда и отбивались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56