Блондель де Нель даже успел сложить песню:
Священник не сказал еще молитву, Уж Ричард выиграл у мессинцев битву.
Меч Рейнера был обагрен кровью тех, кто грозил убить его или его сюзерена, когда они мчались по улицам Мессины. В этот день он утопил свою печаль в неистовой ярости и, ни о чем не думая и ничего не боясь, сражался бок о бок с Ричардом. Возможно, виной тому было его отчаяние, ибо Алуетт де Шеневи предпочла безрадостную монастырскую жизнь, а где умирать, на Сицилии или в Палестине, ему было все равно.
На следующий день Ричард пожинал плоды победы. Взяв в заложники самых богатых мессинцев, он поклялся, что продаст их в рабство, если не будут исполнены все его требования до единого. Золото и серебро, которое только нашлось в городе, перешло в его руки. На стенах развевались его флаги, отчего Филипп метался по дворцу мрачнее тучи.
Танкред смирился и думал только о том, как бы еще больше не разрушили Мессину, пока Ричард не убрался из города. Он отдал ему двадцать тысяч унций золота и еще двадцать тысяч обещал, когда Артур Бретонский женится на одной из его дочерей.
Ричард был доволен, но тем не менее выстроил на горе деревянную башню, чтобы больше его не застали врасплох. Башню прозвали «Другом грифона» и «Убийцей греков», что вовсе не говорило о дружеских чувствах горожан. Но она должна была напоминать всем о том, что Ричард может, если захочет, покорить всю Сицилию так же легко, как покорил Мессину.
Рейнер устал и от строительства, и от бесконечных переговоров трех королей, которые все решали, как должны вести себя крестоносцы и как горожане, не обходя вниманием самые малозначительные детали. От того, сколько хлеба должны продавать на один пенни, они переходили к разногласиям между «союзниками», то есть Ричардом и Филиппом. Вышли наружу намерения Филиппа договориться с Танкредом и ломбардцами. Хитрый сицилиец всегда предпочитал стоять на стороне сильного, поэтому, едва Ричард победил, как он переметнулся к нему и раскрыл двойную игру Филиппа. Однако Ричард понимал необходимость союза с королем Франции, если собирался идти с ним в Святую Землю, так что он, стиснув зубы и постаравшись все забыть, вновь заверил Филиппа в своей дружбе и даже согласился установить его флаг с лилиями рядом со своим на стенах Мессины.
Рейнер подумал было, что никакого мира не будет, когда Филипп нагло потребовал свою «часть» золота, взятого Ричардом у Танкреда, хотя ни один француз даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь сражавшимся англичанам. Тем не менее Ричард явил такую преданность идее, что, как ни удивительно, согласился поделить золото пополам.
Англичанам это не понравилось, особенно тем, кто приплыл на остров задолго до Ричарда и испытал на себе и голод, и враждебность жителей. Почему это они должны возвращать добычу, когда из-за затянувшегося конфликта с сицилийцами им придется всю зиму провести на острове!
Однако Ричард и тут явил себя великолепным политиком. Он не обошел дорогими подарками ни одного из своих людей, от барона до последнего солдата, и недовольные голоса, как по волшебству, умолкли.
Рейнеру досталась золотая чаша, украшенная большим гранатом. Он смотрел на нее и думал, что мог бы подарить ее Алуетт, и она пила бы из нее вино. Он даже видел красную каплю, сверкавшую на ее устах. Вздохнув, он решил послать чашу матери.
Глава 12
Холодные зимние ветры обрушились на солнечную Сицилию, и монахини стали стараться меньше выходить из келий. Алуетт дрожала в своей колючей одежонке от холода, которого никогда не знала в гораздо более северной Франции, словно лето, проведенное под жарким средиземноморским солнцем, разжижело ей кровь.
Отказавшиеся от всяких удобств, бенедиктинки почти не разжигали огонь, но уж обязательно гасили его, когда ложились спать. В это время года замаливающих грехи монахинь прибавлялось.
В свободные часы все обычно собирались в трапезной, где горел огонь, но места поближе к нему занимали самые старые монахини, и Алуетт издалека слышала безумолчный стрекот, которым они вознаграждали себя за долгие часы молчания.
— Как на птичьем базаре, правда? — шепнула Инноценция, усаживаясь рядом с Алуетт. От исходившего от нее запаха чеснока а молодого немытого тела Алуетт стало дурно. Монахини мылись редко, считая это телесной радостью, а Инноценция и того реже, но чистюля Алуетт уже догадалась, что это не от святости, а от воспитания.
У родителей Инноценции, бедного виноградаря и его неряхи жены была дюжина детей, и они сочли своим долгом хотя бы одну из своих дочерей отдать Богу (и одного сына тоже). Брат Инноценции служил приходским священником в Таормине. У девушки не было никакого особенного призвания к монастырской жизни, но из-за своей непривлекательности ей вряд ли удалось бы найти себе подходящего мужа, а в монастыре по крайней мере ей обеспечена сытая жизнь. Иначе ей пришлось бы стать шлюхой в портовом борделе в Палермо. Все это Инноценция сама простодушно выложила Алуетт, ничего не требуя от нее взамен. Наоборот, она была благодарна ей за молчание, потому что радовалась возможности поговорить самой, а не выслушивать признания.
Однако стоило Алуетт настроить свою лютню, как Инноценция начинала жадно просить любовных песен.
— Ну, пожалуйста, только одну, миледи, — шептала она. — Я как раз вспоминала сынка нашего хозяина Джованни, как он любил меня в оливковой роще после праздника урожая.
— Инноценция! Ты же скоро станешь монахиней! — шептала в ответ раздосадованная и удивленная непривычной откровенностью Алуетт.
— Не раньше Сретенья.
Поразительно, как настроение сицилийской простушки совпадало с настроением самой Алуетт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93