Что ты можешь сказать?Он смотрел с горячей настойчивостью – вечный отпечаток скрытности исчез с его лица, он был полон ожидания и… надежды.И Нагасава, и Тиэко ждали чего угодно – смертельного испуга, крика, плача, мольбы, но… Кэйко спокойно произнесла:– Кто такой Отомо?Ее глаза были наивны и чисты.– Ты задаешь глупые вопросы.– Я не понимаю, о ком вы говорите.– Неужели ты ни разу не видела человека по имени Отомо?Кэйко поклонилась:– Может быть, видела, но я не знаю по именам всех ваших самураев, мой господин.Нагасава бросил взгляд на Тиэко. Та стояла молча.– Что ты делала в ночь последнего большого пожара?Девушка свела тонкие брови:– Не помню…Нагасава взялся рукою за меч. Его губы задергались, глаза сверкнули.Кэйко отшатнулась, инстинктивно прикрыв рукавом лицо.– Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете… – В ее голосе был испуг и… искреннее недоумение.Нагасава медленно повернулся к Тиэко. На его лице читалось почти физическое страдание, между тем как лежащая на рукоятке меча рука безжизненно застыла.– Тогда умрешь ты!– Я готова умереть, я хочу умереть, особенно сейчас, когда вижу, как она издевается над вами!Кэйко возмущенно вскрикнула, и Нагасава опять повернулся к ней. Было заметно, как его покидают остатки самообладания.– Отвечай, ты спала с Отомо?! Не притворяйся, Тиэко-сан видела вас в ночь пожара!И Кэйко произнесла с непоколебимой уверенностью, которой мог бы позавидовать дающий клятву самурай:– Тиэко-сан лжет. Я спала в ночь пожара одна, а не с кем-то. Она хочет меня уничтожить…– Я сам уничтожу тебя, если узнаю, что ты притворялась, – сказал Нагасава и прибавил: – Теперь иди. И ты иди, Тиэко…Он не заметил, как они исчезли. Нагасава остался один. Несколько минут он не двигался и смотрел на мутную завесу тумана, отделявшую его замок от остального мира. Раньше он любил глядеть на горы и думать о том, как они независимы, велики в своем одиночестве и одновременно равнодушны к нему. Прошло много лет, и это самое одиночество стало его жизнью, он привык к нему, как привык к своим мечам, одежде, волосам, коже. Но сейчас ему вновь захотелось бросить взгляд туда, чтобы сравнить, понять, позавидовать и… поучиться. Но гор не было видно. Не было видно ничего.Нагасава вздохнул. Едва ли не впервые в жизни в трудной ситуации он предпочел бы бездействие, но знал, что это невозможно. Невозможно выбрать то, что посередине. Или Кэйко, или Тиэко, жизнь или смерть, цветущий сад или серая пустота.Внезапно Нагасава содрогнулся, ему почудилось нечто… Он слышал издалека – словно эхо в горах – смех Ясуми, того, другого Ясуми, чьего сына он некогда пощадил. Тот Ясуми плохо кончил, и это служило единственным утешением, но прежде, в жизни, – он был удачливее Нагасавы, потому что умел жить так, как хотел, а Нагасава всегда подчинялся долгу. Это было правильнее, но, как ни странно, приносило меньше плодов, которые вкушаешь с наслаждением и пользой. Нагасава поклялся себе дознаться до правды и, если Кэйко действительно изменила ему, не дрогнув, убить ее вместе с еще не рожденным ребенком. В противном случае тень Ясуми воцарится в этом замке, и ему, На-гасаве, вечно будет чудиться этот зловещий смех.Между тем Кэйко прошла к себе в комнату на негнущихся, одеревеневших ногах и рухнула на татами. Она знала: ничего не изменится, ей всего лишь удалось отсрочить исполнение приговора. Ей было совершенно ясно, что станет делать господин: велит привести в замок Акиру.Акира осторожно прикоснулся к крошечной, круглой, прозрачной капле росы на травинке, а после долго смотрел на растекавшуюся по пальцам воду: она была холодной, а стала горячей, имела форму и вмиг потеряла ее.И все-таки она осталась тем, чем была, – водой. Ничто на свете не меняется по-настоящему, все всегда сохраняет свою сокровенную суть. Он и поныне свято верил в богов, что живут, незримые и великие, везде и повсюду, но его основная вера в главного, единственно зримого бога – Нагасаву – пошатнулась, и с этим невыносимо было мириться и жить. И все же Акира оставался самураем и хотел сохранить для себя то, что принадлежало ему по праву рождения, – самурайскую честь, возможность служить за приличное жалованье уважаемому и знатному человеку.Подняв голову, юноша посмотрел на вершины гор – приют облаков, вечных странников в небесной пустыне. Меньше всего на свете ему хотелось скитаться по миру, гонимым судьбою, как скитаются по небу они, призрачно свободные, разметаемые порывами непредсказуемо капризного ветра!Заслышав посторонний звук, Акира перевел взгляд пониже, увидел небольшой отряд самураев, направлявшийся прямо к его дому, и сразу все понял. Кэйко, наверное, уже мертва!Кэйко! Золотисто-прозрачная, как сосновая смола, глубина глаз, увенчанная тяжелым узлом волос изящная головка, брызги красок на одеянии из парчи и шелка! Молодой человек стиснул зубы. Что делать? Он мог вступить в бой с самураями Нагасавы, своими теперь, вероятно, уже бывшими соратниками, и наверняка убил бы одного или двух и – был бы убит сам. Бесславная, но и не позорная гибель и – возможное соединение с Кэйко, пусть там, за гранью сущего, но все же…А если отправиться к Нагасаве, сознаться во всем и попросить позволения убить себя? Почему-то Акира был уверен в том, что господин позволит ему искупить вину, равно как был убежден в смерти Кэйко.Пока он размышлял, воины Нагасавы подошли совсем близко. Акира стоял, не собираясь ни сражаться, ни убегать. Он принял решение. В конце концов он и вправду виновен: суд Нагасавы равен суду его собственной совести.Юноше передали приказ немедленно явиться в замок, и он согласно кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72