Вот будет хохма, если его остановят и попросят помочь…
Облегченно вздохнул, выбравшись на опустевшее шоссе. Его в принципе раздражали бабы за рулем. Гонят, вылупив глаза, думают, что им все должны дорогу уступать, а если поломка, тут же выстроится очередь автоджентльменов. Но ведь и при пешем передвижении не всякий мужчина уступит даме путь, не всякий тяжелую сумку поднесет, что же говорить о дороге, которая уравнивает всех: мужчин и женщин, асов и «чайников», а иногда даже – живых и мертвых…
Ну, вот и шоссе. Теперь уже скоро все кончится. Шатун перевел дыхание и только теперь понял, как устал.
* * *
Они дружили с детского сада. И в первый класс пошли, держась за ручки. В школе вообще были неразлучны; потом, когда Инна поступила на юрфак, а Нина в педагогический, виделись, конечно, реже – у каждой появились какие-то новые дружбы, но все равно: Нине никто не смог заменить Инку! Хоть не каждый день, но несколько раз в неделю они встречались обязательно.
Правда, однажды им пришлось расстаться, пока бедная Инка играла в эту свою несчастную великую любовь… Дорого далась ей попытка подчинить себе мужчину! Инна ведь была рождена повелевать людьми. Или Нине просто так казалось, потому что Инна всегда повелевала ею?
Сколько Нина помнила, подруга делала с ней что хотела. Мама даже злилась: «Неужели ты не видишь, что Инка лепит из тебя свое подобие? Ты совершенно потеряла с ней индивидуальность!»
Нина или угрюмо отмалчивалась, или дерзила, но думала при этом: «Невозможно потерять то, чего никогда не имела!»
Конечно, ей всегда хотелось походить на Инну – такую изящную, такую яркую, оригинальную. Инна мгновенно становилась душой любой компании, в которую попадала. Уже через минуту можно было подумать, что всех этих людей она знает с пеленок, а они все с пеленок влюблены в нее. Доходило порою до нелепостей. Если вздумывалось пошутить Нине, в ответ в лучшем случае кто-нибудь рассеянно улыбался, а остальные просто не слышали ее неуверенного голоса. Но когда эту же самую шутку через минуту повторяла Инна, вокруг воцарялась полная тишина, которая тотчас взрывалась буйным хохотом. К каждому ее слову прислушивались, каждой остроте смеялись, каждую выходку поддерживали. Парни из кожи вон лезли, силясь привлечь ее внимание, девчонки откровенно завидовали, но тоже ничего не могли с собой поделать: подпадали под власть Инниного очарования.
Многие хотели бы занять при ней место ближайшей подружки, потеснив Нину, надеясь, что отблеск Инниного очарования падет и на них. Ох, как переживала тогда Нина! Ревновала до отчаяния, до слез! Но все эти «задушевности» у Инны были ненадолго. Новые привязанности очень быстро иссякали, и тогда в квартире Крашенинниковых вдруг раздавался звонок.
– Здрасьте, Надежда Иванна (или: «Здрасьте, Степан Степаныч!» – если трубку брал отец)! – резонировал на всю комнату певучий Инкин голосок. – А Нинок дома? Можно ее?
– Сейчас, – сухо отвечали родители и комментировали, передавая Нине трубку: – Возвращение блудной подруги! Сейчас начнешь закалывать жирного тельца или немного погодя? Да есть у тебя гордость, в конце концов?!
Гордость у Нины, наверное, была… Только в малом количестве. Ровно в таком, чтобы буркнуть: «А, это ты. Привет!» Вслед за этим гордости приходилось заткнуться, впрочем, самой Нине тоже, потому что Инка обрушивала на нее бурный поток информации о том, где была все это время, что делала, какие все эти девчонки «и-ди-от-ки, ну просто клиника, я умирала с тоски, ей-богу!». Потом следовало приглашение «прошвырнуться по Свердловке» (позднее, после переименования улиц, «прошвырнуться по Покровке»), или съездить на Щелковский хутор на пляж, или смотаться на дискотеку, или просто причалить в гости… И уже через минуту, стыдливо пряча глаза, Нина бормотала: «Ма, я в девять буду дома, ну в десять, край!» – и хлопала дверью, отрезая возмущенные мамины речи и тяжелое, недовольное молчание отца.
«Как же они не понимают, Инка ведь всегда все равно звонит мне, она ко мне возвращается, значит, только я ей нужна! Ведь нас даже зовут практически одинаково!» – твердила она про себя, сломя голову несясь к месту встречи, отгоняя ехидную реплику одной из отставных Инниных подружек, которая куснула ее за самое больное: «Нашей яркой Инночке очень к лицу чужая бесцветность! А мне совершенно не хочется всю жизнь быть чьим-то фоном».
Нина сознавала, что была именно таким фоном, а поделать с собой ничего не могла. Инна превосходила ее во всем: как бы и ничего не изучая, была практически отличницей в школе, потом играючи сдавала сессии и если не шла на красный диплом, то лишь потому, что сама не хотела. А Нина тянулась в твердых середняках. И если писала, к примеру, совершенно без ошибок, что было фантастикой на их расхлябанном худграфе, то старалась скрывать эту свою способность от остальных – чтоб не завидовали… Она не любила, когда ей завидуют, она ненавидела чужое унижение – неизбежное следствие зависти. А еще не переносила жалости к себе.
Только Инке дозволялось говорить с покровительственными нотками: «Нинок, бедный, что же ты сделала со своими волосами, ну неужели ты не видишь, дурочка, что тебе совершенно нельзя так стричься? Ты же все-таки какая-никакая, а художница!» Почему-то от Инки она готова была снести все!
И так длилось до тех пор, пока однажды после очередного Инниного исчезновения, стоившего Нине и слез, и бессонных ночей, и угрюмой раздражительности по отношению ко всему миру, вдруг не раздался тот телефонный звонок:
– Здрасьте, Надежда Иванна! А Нинок дома?
Мама с оскорбленным видом передала Нине трубку и ушла на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20