Бахтияр не слышал — уставился огромными, сплошь черными глазами, но едва ли видел стоящего перед ним, бормоча:
— Постой, постой, старик!
— Тьфу, заладил! — осердясь, выкрикнул тот. — Отцепись от меня! И что я тебе за старик! Забыл, как прежде величал светлостью?! Старик, вишь ты! У меня имя есть!
— Ваша.., светлость, Александр Данилыч… — тупо повторил Бахтияр.
Горький смешок вырвался из уст его собеседника:
— Вот так оно лучше. Ну, отдышался? Говори, чего надобно?
Бахтияр с трудом оторвал от него взор, оглянулся, пристально озирая окрестности, вглядываясь в самый низкий кусток, словно выискивал нечто крошечное, малоприметное.
Меншиков неприметно глянул на сверкающую в рассветных лучах Сосьву и облегченно вздохнул: раскаленное речное серебро таким огнем горит, что ничего не видно, берега поблекли в светлом пламени, а там, дальше, у горизонта, блеск переходит в сизо-беловатый влажный туман. Правда, что местные говорят: здесь и солнце к дождю светит. Да, лето выдалось огнепалимое, а месяц зарев дождеват. Но еще постоит несколько дней ясная погода, а за это время можно далеко уйти.., как говорят опять же местные: весло не сломается — бог поможет.
Ну, остается молиться.., молиться за это самое весло!
Меншиков вздохнул так тяжело, что почти заглушил слова Бахтияра:
— Где твоя дочь, старик? Где она?
Медленно обернулся, стал так, чтобы река оказалась сзади: теперь изможденное лицо Бахтияра было ярко освещено, ну а его черты скрывала тень.
— Совсем спятил? — спросил, стараясь, чтобы голос звучал сокрушенно. — Аль не видел ее могилку?
Там, у старой церкви, на погосте? Зачем спрашиваешь, зачем душу бередишь? Побойся своего бога!
— Это ты побойся своего бога, Данилыч, — перебил Бахтияр. — Он у вас, говорят, тоже всевидящий, как аллах. Все видит. Все знает! Побойся его!..
— А мне что? — пожал плечами Меншиков. — Я вон.., церковь строю. — С улыбкой глянул на крутояр, где обитель божия светилась в рассветных лучах, будто белый цветок, и повторил те же самые слова, что уже говорил нынче — рано-рано утром, когда солнце еще не взошло, и самое время было с всевышним беседовать:
— Со мною ничего не сподеется, пока строю.
А вот закончу — тогда уж… Ну, тогда уж как бог рассудит!
Бахтияр словно бы не слышал. Глаза его полны были расплавленного серебра, губы побелели и с дрожью исторгали одно и то же, раз за разом:
— Где? Где она? Где?.. , Меншиков махнул рукой. Давно прошли те времена, когда он боялся Бахтияра — когда вообще чего-то боялся! Да и что Бахтияр? Теперь останется здесь, твердя свое, и возобладает в нем хворь, и начнет его бить падучая, и будет он с хрипом кататься по земле, пуская изо рта кровавую пену, пока не утихнет, не отлежится, не сможет встать.., а когда-нибудь и вовсе не сможет встать без посторонней помощи! Но никто к нему не подойдет, потому что здесь все знают: Бахтияр спутался с Сивергой, и это она взяла всю его силу, ничего не дав взамен. Сиверга хотела сгубить его — и сгубила, а помогать ее жертве — себе дороже: сам изойдешь лихом или порча пристанет.
Меншиков хоть не верил в эти самоядские сказки, однако с невольной опаской оглянулся: вдруг почудился ему тихий, то нежный, то резкий перезвон бубенчиков с одежд Сиверги, которые сопровождали всякое ее появление.., когда она хотела, чтоб о том знали люди.
Но нет никого: только какая-то птица парит в вышине.
Сивергу уже несколько дней никто не видел. Сгинула, будто и не было ее. Впрочем, что ей теперь в Березове?
Небось, убежала со своими оленями, ушла в тайгу, откуда пришла… Но о ней лучше не думать, не вспоминать! Да и, чай, другие дела есть.
Меншиков, забыв о Бахтияре, пошел по тропе вверх, потом вдруг вспомнил, оглянулся — и ахнул: так и есть! Вновь на бедолагу нашло! Лежит на жесткой порыжелой траве — что твой мертвец. Или… Господи всеблагой!
Торопливо вернулся; не подходя близко, взглянул: глаза Бахтияра по-прежнему широко открыты, мутны; рот оскален не то в крике, не то в стоне, не то в последнем вздохе. Да и впрямь — он силился вздохнуть, но не давала тяжесть, налегшая ему на грудь, — какой-то пушистый ком, куча рыжих перьев.., птица! Сова!
Сова резко вертела круглой головой. Вот ее немигающие глаза уставились на Меншикова, и того холодом прошибло: глаза ночной птицы были яркими, зрячими, злыми.
Меншиков поднял руку — перекреститься, но не смог. Сова отвернулась — стало чуть легче, оцепенение отпустило, он нашел в себе силы отойти, опять потащиться по склону. Но ее взгляд словно прожег спину — Меншиков послушно оглянулся. Сова взлетела, тяжело поднимая крылья. На ее лапке вдруг что-то блеснуло, да каким ярким, чистым, самосветным полымем! Перстень, ей-богу, перстень! Точь-в-точь подаренный им на прощанье Маше, ее приданое…
Да нет, не может быть. Меншиков слабо отмахнулся от наваждения и вновь полез в гору, твердо решив нипочем больше не оглядываться — и держался до самого гребня.
Там, на чистой, ветрами насквозь прохваченной крутизне стал, переводя дыхание, лицом к сияющей реке, к дальнему туману, к заморским берегам.
«Весло не сломается — бог поможет».
Господи, помоги им! Помоги!..
Поклонился прощально рассвету — и, потянув из-за кушака топорик, пошел к груде тесаных бревен.
Церковь ждала его. Доколе строит — будет жить!
Глава 1
Иная жизнь
— Могла быть с ним хоть капельку любезнее! Экая ты гордячка! — В юном голосе Сашеньки надтреснуто звенела почти старушечья сварливость. — Все-таки он жизнь тебе спас!
Маша резко отвернулась:
— Я никого об том не просила!
И поспешно вышла из избы.
Смешные люди! Ну в самом деле: разве для того бросилась Мария с высокого борта расшивы в сизую волжскую волну, разве для того глотнула полной грудью смерти пополам с водой, чтобы вернуться к жизни ловкостью и проворством Бахтияра?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115