В этом решении он раскаялся уже через день, ибо путешествие в компании с Василием Лукичом и Алексеем Григорьичем превратилось в сущую пытку. Дядюшки как-то подозрительно не сводили с него глаз.
Доходило до смешного: стоило князю Федору выйти из кареты хоть чуть-чуть поразмять ноги (ехать следовало чинно, обозом, ни боже сохрани не обгоняя царского возка, а тем паче — верхом, и даже беспокойной Елизавете Петровне пришлось унять свою прыть и сиднем высидеть почти три недели утомительного пути), как дядюшки, кряхтя, вываливались следом и становились один справа, другой — слева племянника, словно бы опасались, что он воспользуется недосмотром и задаст стрекача. Право слово, даже нужду справляя, князь Федор чувствовал на себе их неусыпное око! Он никак не мог понять, что происходит, хотя сломал голову.
Даже закрадывалась беспокойная мысль, а не опознали ли дядья о его приключениях в Раненбурге? Не усмотрели ли какой такой связи между его задержкой в Ракитном и прибытием в крепость вельможного ссыльного? Но это уж, конечно, был полный бред: ведь тайна надежно похоронена, а за обоих соучастников своих князь Федор готов ручаться как за себя самого. Савка был ему предан самозабвенно, на дыбе промолчал бы;
Вавиле тоже не с руки было языком молоть — можно и самому головы лишиться! К тому же Вавила, сиречь Владимир, незамедлительно отбыл в родимое Луцкое, и ни слуху ни духу от него пока не было. Князь Федор от души пожелал ему удачи — да и забыл о нем, ибо рыжий поп-граф был на его пути лишь одним из многих, с чьей помощью князь Федор торил свою тропу к счастью.
В чем же дело? Как объяснить столь суровый дядюшкин надзор?
Объяснение явилось неожиданно и оказалось совершенно нелепейшим. Однако после всего свершившегося князь Федор десятижды пожалел, что Василий Лукич и Алексей Григорьич не приковали его к себе цепями еще и на ту треклятущую ночь…
Поразив великолепием царского поезда Новгород, наконец-то добрались до Москвы. Первопрестольная была такая же, как всегда: ленивая, привольная, с ее золотыми маковками церквей, и белыми кремлевскими стенами, и розовым морозным туманом над крышами боярских теремов.
Князь Федор с изумлением наблюдал, как оживились лица его спутников. Все эти люди были по убеждениям своим старолюбцами: они ненавидели построенный в чухонских болотах Петербург с его новозаведенными порядками, чуждыми прежней русской жизни; их души навеки были пленены старой Московской Русью, с ее колоколами, ее обрядностью, церковной, придворной и домашней, и даже с ее обжорством и ленью. Чем дальше, тем настойчивее ходили слухи, что двор после коронации переедет в Москву, и она опять станет средоточием русской жизни, как была встарь, с незапамятных времен. Князь Федор и сам не терпел Северной Пальмиры, потому вполне разделял общее умиление. Однако были в обозе и те, у кого один вид присадистой, беспорядочной, «кое-какошной» Москвы вызывал явную оскомину. Первыми среди этих скрытно перекосившихся, хотя и молчаливо сдерживающих свои чувства были великая княжна Наталья Алексеевна и Елисавет, любившие все иноземное. Пристрастия и намерения царя были пока неясны. Во всяком случае, он с видимым удовольствием играл роль законного государя, возвратившегося в свою столицу, униженную его лихим дедом, и цвел будто маков цвет, слушая, как старые и малые, мужчины и женщины, твердят в один голос: «Ах, какой он молодец! Вот царь, так царь! Это будет настоящий русский царь!»
Все общество разместилось по своей московской родне или собственным домам (в обычае русского дворянства той поры было иметь дом для жилья в Москве — и для несносного, временного существования в Петербурге), а самые важные персоны обосновались в Кремле. Триумвират лиц, овладевших особою государя — Иван, Алексей и Василий Долгоруковы, — поселился там же и приволок с собой Федора, будто упрямую пристяжную.
Царь вел себя вполне прилично: исполняя обычай предков, съездил в Троицкую лавру и там провел несколько дней в говений, как следовало пред совершением важного священного дела. Затем во дворец к внукам приехала царица-бабка, Евдокия Федоровна, урожденная Лопухина, ныне — инокиня Елена, извлеченная из своего сурового заточения в Шлиссельбурге, куда она была переведена из Ладожского монастыря.
Теперь эта несчастная страдалица, внук которой достиг престола, жила в почете и холе, сохраняя, впрочем, все монастырские привычки. Предметы беседы бабушки с внуками остались никому не ведомы.., впрочем, князь Федор узнал о них довольно скоро.
* * *
Московская лень начинала сказываться и на нем: во дворце все укладывались спать чуть ли не с заходом солнца. Князь Федор не больно-то возражал: ведь сны его с похвальным постоянством посещала юная супруга. Однако нынче князь Федор засиделся допоздна: он с секретной дипломатической оказией получил письмо из Франции. Писал его друг, покровитель и наставник на дипломатическом поприще, Иван Татищев, от которого князь Федор с тех пор, как приехал в Россию, не получил ни одной весточки да и, сказать по правде, начисто забыл и о его существовании, и о своих парижских тайных занятиях, всецело поглощенный любовью.
Однако письмо Татищева он читал с интересом, особенно те строки, где приятель живописал свои задумки «направлять на житье в Англию, Германию, Францию людей русских и России преданных, однако принявших на себя личину иноземную, пользуясь которой секретно собирались бы ими сведения, благу Отечества нашего потребные, секрет оного государства составляющие».
«Вот это дело, — с удовольствием подумал князь Федор, — вот бы мне такое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115