Он один, говорит, меня понимает и все мне готов простить! И потом у него, в смысле, у Евгения Ионовича, весьма своеобразная манера общения с женщинами: непременно нужно целоваться, обниматься и делать всякие фривольные намеки, хотя только дурочка может принять это всерьез. Женька – ревизор из Управления ЖД, а его жена проводница, и он все время устраивает себе ревизии именно на ее маршруте.
Почему-то мирно они сосуществуют только в дороге, а стоит ступить на перрон – начинают дико ссориться.
– Анри Четвертый – это?.. – начал Леший, и Соня кивнула:
– Ротвейлер Женькин обожаемый. Именно он вчера спугнул Лидиных убийц, а потом удрал куда-то, и где теперь гоняет – никто не ведает. Ох, устроит мне Евгений за него выволочку! И… О господи! – Соня вскочила. – Лида ведь лежит мертвая в его квартире, я как-то все время пытаюсь отогнать от себя эту мысль, а ведь так оно и есть, и с этим надо что-то делать, делать, делать! И я знаю, что именно. Мне придется немедленно ехать в Северолуцк!
Посмотрела на ходики на стене:
– Отлично! Последний поезд без десяти двенадцать – я еще вполне могу успеть. Это скорый – часов в шесть я буду в Северолуцке. А там сразу в милицию. Только надо спешить.
Она вскочила – и снова поскользнулась на мокром полу.
– О господи, этот дурацкий чай! А чем подтереть, не знаю. Я с самого утра хотела подмести, меня как-то успокаивает уборка, но ни веника не нашла, ни щетки, ни тряпки. Выбросила Лида все, что ли?
– У нее тут есть одна хитрая кладовочка, – поднялся Леший. – Там и обувные, и одежные, и всякие другие щетки. Это в коридоре, причем так хитро сделано, что если не знаешь – и не заметишь дверцу.
Он выскользнул из кухни, а затем послышался дикий вопль и грохот падающего тела.
Соня и Струмилин, переглянувшись, вылетели в коридор и увидели Лешего, распростертого на полу под тяжестью… под тяжестью огромного голого негра.
Какое-то мгновение все четверо оставались неподвижны. Потом очнувшийся Леший завозился на полу.
– А ну слезь с меня, дурак! – вскричал он, брезгливо сбросив с себя мосластого чернокожего, и растерянно обратил глаза к зрителям:
– Ребята, ребята, а негр-то… негр-то резиновый!
Лампа в коридоре была тускловата, и со стороны распростертое на полу тело казалось практически неотличимо от живого. И только когда Струмилин легонько поддел его носком кроссовки, то убедился, что Леший прав. Негр с легкостью балерины перекатился на бок, свалив красные Сонины босоножки мощно выпяченным органом.
– Вот это бамука! – не то восхищенно, не то испуганно пробормотал Леший. – Ребята, знаете анекдот? Еще в совковые времена приехали наши коммуняки в какую-то африканскую страну и пошли на митинг. Партийный босс толкает речугу насчет черной Африки, которая должна сбросить с себя клеймо колониального угнетения. «На бамуку! – орут аборигены в ответ, приплясывая и бия в боевые барабаны. – На бамуку!» Другой партиец качает права насчет полного и окончательного перехода всей Африки к социализму. «На бамуку! – радостно вопят угнетенные массы. – На бамуку!» И ушли наши коммуняки с митинга в полной уверенности, что встретили единодушное одобрение чернокожих братьев. А на ночь, согласно законам африканского гостеприимства, главе делегации приводят брюнетку местного разлива. Член КП разделся, а она вдруг всплеснула своими черненькими ручками: «Ой! Такой большой белый вождь – и такая маленькая бамука!..» Но у этого рекордсмена бамука, скажу я вам… ой, пардон! – И Леший с некоторыми признаками смущения расшаркался перед Соней, о присутствии которой, похоже, начисто забыл.
Впрочем, и Соня, и Струмилин вряд ли его слышали. Не отрываясь, оба смотрели на мускулистое латексное бедро, с кривым, выпуклым, каким-то неряшливым шрамом.
И перед глазами Струмилина отчетливо всплыла отвратительная фотография, на которой женщина с золотыми волосами лежит меж черных колен и…
Мать честная! Выходит, на фотографии и Соня не Соня, и негр не негр!
– Вот теперь я верю тебе, Леший, – ошеломленно шепнула Соня. – Верю, что Лидка ненавидела мужчин. Даже не могла заставить себя с настоящим, живым… ни за что!
Она наклонилась и небрежно колупнула ногтем шрам. И порывисто выпрямилась, испуганно ойкнув, потому что «шрам» вдруг слез с бока. Это был никакой не шрам, а искусно наклеенная на латекс заплатка, она сейчас отклеилась, и из-под нее с шипением начал выходить воздух.
Мощные, словно бы и впрямь накачанные анаболиками мышцы «рекордсмена» медленно, но верно худели. Ввалился рельефный живот, опустились плечи, согнулась могучая шея и поникла голова с наклеенным на нее кусочком каракуля – буйной африканской шевелюрой. Дольше всех держалась бамука, но вот обвисла и она. Какая-то минута – и на месте поразительно правдоподобной латексной куклы валялась бесформенная черно-лиловая тряпка.
И вдруг Соня тоненько взвизгнула, прижала ладони к щекам – и согнулась так резко, что Струмилин испугался, что она теряет сознание и сейчас рухнет на пол. Но Соня и не собиралась падать – она хохотала, всплескивая руками, сгибаясь и разгибаясь, выталкивая из себя вместе со смехом несвязные слова:
– Не было там… не было никаких мужиков! Только эти… А они, дуры…
Понимаете, в «Ла ви он роз» везли на тележке гору таких голых уродов, и один какой-то вдруг сдулся… и так вот что там случилось!
В то же мгновение перед глазами Струмилина возникло зрелище великолепно одетых леди и джентльменов, едущих на одной общей тележке, подобно пациентам клиники Стравинского, вот только что не поющих хором «Славное море, священный Байкал», – и он даже схватился за голову, наконец-то постигнув изощренное ехидство Лиды, заставившей взбесившихся с жиру элитарных бабенок обнажаться и всячески извиваться перед толпой мужиков, умело изваянных из латекса, или, как говаривали в старину, из каучука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111