Потом она долго стояла перед дверью Линдсей, не решаясь позвонить. Она опустилась на бордюр и с наслаждением ловила солнечные лучи, с каждой минутой становившиеся все более жаркими, разглядывала уходящую вверх улицу Сан-Тельмо и вдруг ощутила какую-то внутреннюю связь с этим местом. Пусть она совсем не понимала ни этого города, ни его жителей. Ни даже их лиц. Пусть даже, по правде говоря, не понимала их музыку. К примеру, что такое танго? Она бы ни за что не смогла объяснить. Но, глядя на эту убогую улицу, она вдруг вспомнила несколько слышанных раньше мелодий, и те зазвучали для нее совсем по-другому. Утреннее солнце, ароматный воздух, полуразрушенные фасады, болтающиеся электрические провода, что-то потустороннее в облике вцепившихся друг в друга посетителей полутемных баров – все ее прошлые и настоящие впечатления от этого города соединились воедино и отозвались в воспоминаниях о музыке. И она зазвучала иначе. Но у нее не было больше времени, чтобы понять, почему это так. Может, все это очередная галлюцинация? Только почему-то она вдруг совсем по-другому услышала танго. Она слышала его, хотя ни один инструмент не играл. Как там сказала Линдсей? Этот город отмечает каждого изнутри. Она думала о той песне, которую Дамиан выбрал для последнего танго в Берлине: «И преклоню колена у берегов грязного, чудного залива Ла-Плата, из его ила и соли выцарапаю себе новое сердце…» У нее не появилось нового сердца. Но что-то в ней неуловимым образом изменилось. Даже если она сама не может точно сказать, что именно.
31
В конце концов она решила, что еще слишком рано будить Линдсей, и пошла по улице Кочабамба до пересечения с улицей Дефенса. Издалека были видны торговые палатки на площади Доррего. В этот ранний час большинство из них были еще закрыты. Сами торговцы, сбившись небольшими группками, стояли рядом и, пустив по кругу выдолбленную тыкву, поочередно отпивали из нее мате. Джульетта немного побродила между палатками, купила себе дешевенькую белую футболку, в которую тут же переоделась, сняв разодранную блузку – ей надоело постоянно придерживать ворот рукой, – а потом завернула в единственное уже открывшееся кафе. Заказала кофе с тремя обязательными Medialunas , обмакнула рогалик в форме полумесяца в дымящийся напиток, задумчиво наблюдая в окно, как постепенно оживает блошиный рынок. У нее полно времени. Сегодня пятое декабря.
Все ее прошлое разбилось вдребезги. Но жизнь все равно продолжается. Скоро у нее день рождения. Через две недели ей исполнится двадцать.
Время шло. Она заказала еще один кофе. Постепенно площадь заполнилась туристами. На сцене появилась первая пара тангеро, которые постарались показать, на что способны. И хотя большинство танцевальных пар смотрелись неплохо, их выступления казались ей обыкновенными, начисто лишенными тайны. Но публике нравилось, танцоров щедро одаривали аплодисментами. Джульетта отнюдь не была захвачена зрелищем, но все-таки продолжала сидеть: несмотря на всю гротесковость «туристического» танго, в танце этих бедолаг все же пробивались иногда отблески исходного, настоящего танго – безнадежная тоска по партнеру. Ведь подобные вещи не годятся для сцены. В них таится что-то неприличное, шокирующее. Не в самом танце, который просто служит средством выражения этой тоски. Тоска-то ведь не бывает неприличной. Неприличны при этом наблюдатели, зрители. Взгляд непричастных, тех, кто своими вуайеристскими ожиданиями превращает естественное в экзотическое, питает собственной похотью и, таким образом, разрушает. Взгляд так называемых цивилизованных людей на дикарей, колонизаторов – на аборигенов, европейцев – на остальной мир.
Взгляд публики на танцора.
Она подумала о Дамиане, о том, как несколько лет назад он вышел на сцену, вымазав лицо черной краской. Она сама не ожидала, что это воспоминание вызовет у нее улыбку. Разве не прекрасный образ? Ведь танго не что иное, как симуляция притворства – музыка, которая словно неустанно убегает от себя самой затравленными синкопами и жалостными пассажами. И если все, что говорила Линдсей, правда, то уже самое первое танго на свете было пародией, попыткой белых уподобиться черным, не становясь ими на самом деле. Воровство, фальшивка, необходимая для того, чтобы никто никогда уже не смог выявить истинного происхождения. И разве не трогательно смотреть, как внуки воров имитируют свою же собственную проекцию, совершенно не замечая, что лак в некоторых местах облупился и истинная суть прорывается наружу?
Линдсей. Может, она уже встала? Половина двенадцатого.
Тут взгляд ее упал на экран телевизора, укрепленного над стойкой бара. Звук был отключен, да она все равно не смогла бы понять ни слова. Но кадры!
Джульетта впилась взглядом в экран. Сюжет состоял из четырех частей. Сначала показали очень серьезного Фернандо Альсину в окружении журналистов. Его лица почти не было видно за микрофонами и камерами. Он отвечал на вопросы. Потом резко отвернулся.
Конец пленки.
Второй сюжет: журналист стоит на недостроенной автомагистрали. Позади него облако черного дыма. Слышен звук сирен, видны отблески синих мигалок. Журналист показывает рукой куда-то вверх, и камера медленно подъезжает к бетонным опорам, скользит по ним, чтобы показать обрыв недостроенной проезжей части, из которой торчат железные штыри. Потом камера снова быстро спускается вниз, выхватывая внизу дымящийся искореженный автомобиль, который, очевидно, свалился с этой недостроенной эстакады и загорелся. Сильный ветер гонит черный дым прямо в камеру. Голос журналиста прерывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129