— Лавровый венок поэту! — прорычал кто-то.
— Да здравствует герцогиня свинарника! — заорал другой.
Захлебываясь громовым хохотом, все сборище шумно радовалось удачным четверостишиям. Со всех сторон прибывали новые посетители, тесня старых, которые никак не могли насытиться едкой насмешкой.
Виньяк видел и слышал все это как сквозь туманную пелену. Он не отрываясь всматривался в рисунок, напечатанный на листке бумаги, который он продолжал держать в руке. Он буквально сверлил рисунок взглядом. Лоб его покрылся холодной испариной. Тем временем толпа затолкала Виньяка в самый темный угол. Кто-то опрокинул бутылку, и вино пролилось на одежду Виньяка. Его толкнули, и он едва не упал, споткнувшись о скамейку. Но все это было сущим пустяком по сравнению с сумятицей, которая творилась в его душе.
Как он мог оказаться таким глупцом? Все предприятие было задумано только затем, чтобы самым низким образом оскорбить герцогиню. Но он по-прежнему ничего не понимал. Его же принимали в собственном доме герцогини. Она сама приказала ему написать эту картину. Она даже заплатила за это. Но ради какой цели?
Или его позвала вовсе не герцогиня? Возможно ли, чтобы в ее ближайшее окружение входили люди, в чьих интересах было нанести ей такое оскорбление? Какая низость — подвергнуть будущую королеву такому осмеянию. В довершение всех бед оттиск именно его картины красовался над пасквильными стихами.
Сердце Виньяка сжалось от страха. Если его найдут, то пробьет его последний час. Ему припишут не только картину, но и стихи. Какая глупость. Если его найдут. Они прекрасно знают, где его искать. Однако что-то здесь не сходится. Его хотят уничтожить? Но что преступного он совершил? И что ему теперь делать? В городе у него нет ни одного знакомого.
Чем дольше Виньяк размышлял, тем более беспомощным он себя чувствовал. И чем больше становилось ощущение беспомощности, тем больший страх охватывал все его существо. Закрыв глаза, художник вспомнил тот октябрьский вечер, когда его позвали в дом герцогини. Шорох раздвигаемых занавесей. Удаляющиеся торопливые шаги. Потом разговор с той женщиной. Никогда не забудет он металлических ноток в ее голосе. Почему он не ушел, как ему в тот момент хотелось? Вместо этого он послушно направился в комнату, которую указал ему лакей, надел на лицо маску, которую ему дали, не произнеся при этом ни единого слова, а потом вошел в зал и сел на стул, глядя на красный занавес, прикрывавший противоположный конец зала. Занавес был пурпурно-красным, отделанным золотой бахромой, из тяжелой материи карминно-красного, поистине королевского цвета. Потом занавес раздвинулся в стороны, и его взору открылась самая загадочная сцена из всех, какие ему приходилось когда-либо видеть. Сейчас, в воспоминании, он видел эту картину как необъяснимый сон, как то видение, которое год назад посетило его в лесу. Но если в тот раз душа преподнесла ему воспоминание о картине, то теперь все обстояло наоборот. То, что он увидел в доме герцогини, не было сном, то была явь, такая же таинственная, как и картина, в которую она должна была воплотиться.
Две дамы стояли перед ним в каменной ванне, на край которой была наброшена белая ткань. На заднем плане виднелся другой красный занавес, на фоне которого очень отчетливо выделялись оба белоснежных тела. Обе женщины были обнажены, и потребовалось некоторое время, прежде чем Виньяку удалось оторвать взгляд от безупречной красоты обоих тел и обратить внимание на удивительные жесты, которыми обменивались дамы. Женщина, стоявшая справа, смотрела прямо перед собой. Взгляд ее был устремлен в пустоту, сквозь Виньяка. Левая рука ее покоилась на краю ванны, между большим и указательным пальцами была зажата складка белой материи. Он тотчас узнал этот жест, тот самый, который он приписал герцогине на своей картине. Лицо этой женщины, тело которой был таким же прекрасным и совершенным, как у Габриэль, не имело ничего общего с лицом герцогини д'Эстре. Тем не менее эта женщина должна была изображать именно ее. Но что, ради всего святого, делает она правой рукой? Она согнула ее в локте и подняла на уровень плеча. Большой и указательный пальцы она держит таким жестом, словно между ними зажато кольцо. Правда, самого кольца не было видно. Слева, за краем ванны, располагалась другая женщина. Она сидела на краю ванны, спиной к Виньяку, но лицо ее было обращено к нему. Взгляд ее был лишен какого бы то ни было выражения, но художнику казалось, что она хочет сообщить ему какую-то тайну. Правой рукой женщина опиралась на край ванны. Левую руку она, как новобрачная, протянула герцогине, которая должна была надеть ей на средний палец невидимое кольцо.
Кто эта вторая женщина? Что за воображаемую свадьбу здесь разыгрывают? Вся сцена была обольстительной и отталкивающей одновременно. Эту картину он воспринимал как тяжкий, незнакомый аромат, соблазну которого безуспешно пыталась сопротивляться какая-то часть его существа. Потом он снова вгляделся в лица в надежде увидеть в них хоть какой-то штрих, знак откровения, но тотчас понял, что как раз в этих лицах он не должен был увидеть ничего. Женщина справа выдавала себя жестом руки, собравшей в складку покрывало на краю ванны. Но кто была та, другая? Ее тело не уступало белизной и формами телу герцогини. Создавалось такое впечатление, что вторая дама готова покинуть ванну и ждет только, когда герцогиня закончит свое движение и наденет ей на палец воображаемое кольцо. Теперь только бросилась ему в глаза бледность герцогини, беловатый, светлый оттенок ее кожи, в сравнении с теплыми тонами, в которые было окрашено тело второй дамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135