Снова вызвали слугу Дезидерия, с которым она много общалась в первое свое пребывание в Диковском, пана Соболевского, подтвердившего причину, по которой Мадленку отправили в монастырь, ксендза Белецкого, горячо утверждавшего, что его прихожанка не способна на злодеяния, которые ей приписывают; за ними настала очередь самого Августа. Его показания Мадленку, мягко говоря, удивили.
Он заявил, что застал ее в комнате, где лежало два тела; однако он утверждал, что она не прикасалась к мизерикордии в теле княгини и что он тем более не видел, чтобы она пыталась вырвать оружие из раны. Он противоречил сам себе, потому что в прошлый раз заявил, что ее рука лежала на рукояти, и это было правдой.
Епископ засыпал его градом вопросов, но Август утверждал, что теперь он вспомнил точно, и даже аббату Сильвестру не удалось сбить его с толку. Мадленка терялась в догадках, зачем он лжет, но она не могла не признать, что ложь эта ей на руку.
Затем был вызван врач, человек по имени Януарий, смуглый и сдержанный, чтобы не сказать мрачный. Он извлекал мизерикордию из раны. Удар, по его словам, был нанесен с такой силой, какую трудно предполагать в женщине. Хрупкая Мадленка воспрянула духом, но проныра аббат напрочь уничтожил ее надежды.
— А если эта женщина, — сверкая взорами, вопросил он, — находилась в состоянии одержимости, что тогда? Могла ли она, как ты говоришь, пробить кинжалом насквозь грудную клетку с одного удара?
— Не исключено, — помедлив, согласился врач. — Одержимые бывают очень сильны. Его милость, — он поклонился Доминику, — приказал мне наблюдать за Эдитой Безумной, и я помню, как она повалила двух солдат, которые ей встретились случайно во дворе во время ее обычной прогулки.
И Мадленку опять заставили отвечать на вопросы; только теперь они задавались с другой целью — доказать, что она обезумела при виде мертвых тел своих спутников. Повредившись в уме, переоделась она в мужское платье — поступок явно противоестественный, что бы она там ни говорила; далее, ее клятва мести за убитых тоже очень показательна, ибо вот тот ксендз Белецкий утверждает, что она была всегда кротка и отличалась истинно христианским смирением, а месть для христианина запретна.
Безумием ее объясняются и стрелы, которые она якобы нашла, и четки покойной настоятельницы, которые она будто бы узнала. В помрачении рассудка она убила самозванку — скорее всего бродяжку, видевшую расправу над спутниками Мадленки и захотевшую извлечь из своего знания выгоду.
И после того, как оная Мадленка избавилась от несчастной и в припадке ярости искромсала ей лицо -поступок явно больного человека, — явилась светлейшая княгиня, застав таким образом ее на месте преступления, и помешанная также с ней разделалась.
— Мы не виним тебя ни в чем, — рокотал епископ, отечески поглядывая на совершенно раздавленную девушку, — мы все помним об Эдите Безумной, которая нашла приют здесь, в замке, и которая тоже потеряла рассудок, когда нечестивые крестоносцы предали огню и мечу жителей Белого замка.
По лицам присутствующих, по тому, как оживились зрители, Мадленка поняла, что новая версия пришлась им весьма по вкусу.
— Нет, отче, — холодно уронила она, — уверяю вас, вы на ложном пути. Я не сумасшедшая; я виновата лишь в том, что не видела того, что могла видеть, и видела то, чего должна была не видеть никогда.
На это епископ отвечал, что ни один безумный еще не признавал себя безумным и что на основании только ее слов они не могут вынести своего решения. Мадленка, сознавая в глубине души, что он прав, замкнулась в себе и угрюмо покорилась судьбе.
Отныне ее пытались подловить на том, что она сумасшедшая. Два дня кряду ее мучили, задавая вопросы вроде: чем человек отличается от зверей, кто умнее, собака или дерево, и что светит ярче, свеча или солнце. На первый вопрос Мадленка сказала, как и положено, что у человека есть бессмертная душа. Епископ поднял ее на смех, заявив, что человек, кроме того, иначе выглядит, владеет речью и может осмысленно трудиться, не говоря уже о многом другом.
— Это смотря кто, — сухо сказала Мадленка, -есть ведь и такие, кто всю жизнь палец о палец не ударит, двух слов толком связать не может и лицом смахивает более на свинью, чем на подобие божье.
Вопрос о собаке и дереве поначалу поставил ее в тупик, но она скоро нашлась.
— Собака может помочиться на дерево, а дерево может свалиться на собаку и раздавить ее, — заявила она. — Для этого ума не надо.
Епископ посмеялся и сказал, что вопрос бессмысленный, поэтому ответа на него быть не может. С солнцем Мадленка тоже попала впросак: когда она, не задумываясь, ответила, что оно светит ярче свечи, ей заметили, что солнце создано богом, а свеча — человеком, и поэтому эти вещи нельзя сравнивать, так же как собаку и дерево.
— И все равно, — отрезала Мадленка, — ничто не убедит меня в том, что свеча может быть ярче солнца, даже когда оно скрыто тучами.
Но она чувствовала, что проигрывает, что недалек тот день, когда эти хитрые, зловредные люди вконец запутают ее, и мало-помалу приходила в отчаяние.
В четверг епископ Флориан куда-то уехал, и Мадленка была рада, что ей не надо никуда идти. Неожиданно к ней зашел Август, и при виде его Мадленка почувствовала, как остатки ее хорошего настроения мигом улетучились.
— Мне нечего тебе сказать, — заявила она ему.
— А мне есть что сказать тебе, — возразил он. — Или ты забыла, что я сделал для тебя?
— Сломал мне нос, — мрачно сказала Мадленка, все еще оплакивавшая свой курносый маленький носик.
— Нет. Я не об этом. Я же видел, как ты пыталась вытащить кинжал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106