И тут на чело Мадленки набежал туман.
Синеглазый! Вот уж не везет так не везет. Ведь когда они заявятся туда, никакого рыцаря с выклеванными глазами там не окажется, потому как Мадленка сама помогла ему убраться восвояси. Лже-Михал даже поежился.
А! Она скажет, что не все крестоносцы были убиты. Скажем, двум кнехтам удалось бежать. Потом им стало стыдно, они вернулись и забрали тело своего командира, и не только тело, но и знамя впридачу. Негоже терять знамя на поле битвы, это всякий знает. Вот так, и попробуйте уличить во лжи Михала Краковского, что из монастыря святого Евстахия.
Надвигался вечер. Три фигуры в засыпающем замке склонились над потухающими угольями.
Шипящий старческий голос выводил:
— Живой придет из страны мертвых… Живой уйдет к живому мертвецу — но не отступится. Вижу опасность, великую опасность… Горе нам, горе! Неуязвим наш враг, не страшны ему ни вода, ни меч, ни веревка, ни козни человеческие. От всех ушел, к себе на похороны пришел. Горе нам, горе!
— Он умрет? — прошелестел второй голос. Настойчивый, тихий, западающий в душу.
— Ничего не вижу… Ничего не слышу. А! Вот! Берегись тех, кто тебе ближе всего! Берегись тех, за кого и душу не жаль положить! Предательство вижу. Двое сплотятся против нас: живой мертвец и мертвый живой.
— Вздор, — твердо сказал третий голос. И еще раз повторил: — Вздор.
— Будь осторожен… Вот они, вот они! Я вижу их. Они смеются, взгляни… Они смеются над нами! Я слышу смех победивших богов.
Глава четырнадцатая,
в которой все идет наперекосяк
На следующее утро Дезидерий ни свет ни заря поднял Мадленку, с трудом отыскавшую себе место для ночлега в какой-то каморке с хламом. В замках того времени размещалось одновременно столько народу, что места на всех постоянно не хватало, и в некоторых средневековых рассказах можно прочесть, как люди запросто укладывались спать по три-четыре человека в одну кровать, не видя в этом ничего зазорного. По вполне понятным причинам Мадленка, однако же, предпочитала оставаться одна и устроила себе вполне приличное ложе из груды старого тряпья. Спала она не раздеваясь, а меч на всякий случай держала поблизости, чтобы он был под рукой.
Ночью, впрочем, ничего особенного не произошло; возможно, что где-то в других местах покушались на чужую жизнь, разбойничали и злоумышляли, однако здесь Мадленка, похоже, никого не интересовала, что ее порядком обрадовало. Утром она едва успела перекусить, когда князь Доминик приказал садиться в седло. Лошадь у Мадленки оказалась вполне сносная — гнедая, спокойная нравом и уже порядочно отмахавшая на своем веку.
Весь отряд, отправлявшийся на поиски тел матери Евлалии и убитых крестоносцев, насчитывал около двадцати человек, не считая слуг. Все были вооружены — не потому, что напрашивались на стычку, а потому, что в описываемое время каждый старался своими силами обеспечить собственную безопасность.
Возглавляли отряд князь Доминик и его человек по имени Петр из Познани. Это был суровый, замкнутый мужчина уже не первой молодости с черными волосами, серебрящимися у висков, и плохо зарубцевавшимся шрамом наискось через всю левую щеку, полученным в какой-то из многочисленных битв. Среди шляхтичей он слыл одним из самых искусных воинов и, судя по бытовавшим о нем рассказам, вполне заслужил свою репутацию. Твердая рука и золотое сердце — так определил его всезнающий Дезидерий; господину своему, князю Доминику, он был предан безгранично. Говорил Петр резко и отрывисто и, видимо, принадлежал к тем людям, которые не любят повторять свои слова дважды.
Князь захватил с собой священника, отца Домбровского, довольно робкого человека, плохо державшегося в седле, а слугам приказал заготовить повозки на тот случай, если тела придется перевозить в княжеский замок. Лже-Мадленка Соболевская ехала на белой лошади рядом с князем и уверенно показывала дорогу. Лже-Михал Краковский старался не отставать от князя Августа, ибо было решено, что сначала займутся поисками матери-настоятельницы, а уже потом позаботятся о павших рыцарях.
Очевидно, Августу было не по себе от роли, которую его заставили играть, или же вчера ему досталось от князя больше, чем он согласен был вынести; по крайней мере, весь путь он держался вызывающе и даже мурлыкал себе под нос легкомысленные песенки.
Впереди показался знакомый крест, обозначающий перекресток; Мадленка привстала в стременах, и сердце ее учащенно забилось. Неподалеку от креста валялись двое давешних бродяг, только теперь они были раздеты догола, и солнце бросало свой безжалостный свет на их бледные и грязные тела. Отряд проехал мимо, не останавливаясь, только ксендз Домб-ровский перекрестился и пробормотал себе что-то под нос, но что — никто не разобрал. Один поворот, другой — теперь они ехали совершенно незнакомой дорогой, и Мадленка терялась в догадках, что бы это могло значить. Время от времени до нее доносился плачущий голос самозванки:
— И они привязали его к дереву и стали стрелять по нему из своих окаянных луков, а он все пытался вырваться, но первая стрела попала ему в сердце, и он…
Мадленке хотелось выть в голос. Глумление над памятью брата оказалось выше ее сил. Она мечтала оглохнуть, чтобы не слышать этот лицемерный голос, и ослепнуть, чтобы не видеть полных сочувствия взглядов, обращенных на похитительницу ее имени. То она призывала все кары небесные на захватчицу, то представляла себе, как та умрет, пораженная неведомой и ужасной болезнью.
Мадленка сделалась сосудом ненависти, и успокаивало ее только одно — то, что презренная не восторжествует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106