Покинув свою общину, угрожая им оружием, я шел к неизбежному наказанию.
Что я наделал? Что за приступ насилия овладел мною? Дух мой, пришедший в смятение, никак не мог сконцентрироваться. Я уходил от них все дальше, ноги мои не желали останавливаться, они уносили меня прочь. Я знал меру наказания себе за подобное бегство, дезертирство. Мне были известны законы, применявшиеся к нарушавшим их: к предателям, к вступившим на путь Зла, к тем, кто, считая, что поступает по велению сердца, на самом деле отдается на волю своих дурных наклонностей, к тем, кто впадает в грех, к тем, кто идет по дурной дорожке, к тем, кто вступил в Союз, чтобы сбиться с пути, и к тем, кто никогда не прислушивается к наставлениям праведников. «Да не приблизится к ним никто, ибо они прокляты».
В это мгновение, в холодной ночи Иудейской пустыни, я хотел, чтобы ко мне спустился ангел Уриэль, чтобы он направлял мои ноги, подсказывал лунные циклы, тем самым, ободряя меня. Но не было ничего — ни ангела, ни росы, ни манны. Я был один, один под луной, оступаясь на дюнах, устремив глаза в завесу темноты, пораженный тем, что наделал.
Я был слеп, как перед Тем, кто создал землю с ее недрами, моря с их пучинами, звезды, находящиеся на неизмеримой высоте.
С началом рассвета я наконец-то вышел на иерусалимскую дорогу и добрался до города на армейском грузовике, в котором подремывали солдаты, уставшие после ночной службы.
Из отеля я позвонил отцу и рассказал ему о своих ночных приключениях и о намерении поехать в Париж. К моему большому удивлению, он воспринял это, как и ессеи, он был против поездки.
— Но, — возразил я, — ведь ты сам пришел за мной в пещеры, а теперь мешаешь мне завершить мою миссию.
— Ты хоть соображаешь, чем рискуешь, ведя это расследование за пределами Израиля?
— Еще бы, — ответил я, — но так получилось, что ключ к тайне находится в Серебряном свитке. К тому же — это единственный имеющийся у нас след.
При встрече с Джейн я умолчал о событиях ночи, я решил ехать с ней, продолжать расследование почти против своей воли, против воли ессеев. Однако, действуя импульсивно, я еще не знал, на что способен, не знал, что за скрытая сила, превосходившая силу моей общины, толкала меня на это.
Я глядел на нее, не мог помешать себе глядеть на нее. Ее черные глаза с длинными ресницами зачаровывали меня, меня влекла ее тонкая до прозрачности кожа, влекла, как пергамент, на котором я мог бы запечатлеть золотые буквы. Мне уже виделись слова, которые я разгадывал на ее коже, каждый день я открывал на ней новые тайны.
В Тель-Авиве мы сели на самолет, следующий в Париж, и остановились в отеле у вокзала Сен-Лазар.
Стояла весна. Дул легкий ветерок, и небо было изумительным. Джейн нарядилась в светлые брюки и блузку навыпуск. Я же напялил на себя то, что наспех купил в киосках аэропорта: безрукавку и джинсы, на которых висели талисманы и талит — молитвенный платок, всегда бывшие при мне. Сбрил я и свою ритуальную бородку, так что лицо мое предстало совсем в другом свете — то ли я снял маску, то ли надел ее? Как и у большинства, у меня оказалась квадратная челюсть, впалые щеки, узкие губы.
Мы сняли номера на одном этаже. Был уже поздний вечер, почти ночь. Мы попрощались, и каждый закрыл свою дверь на ключ.
Мне казалось, что за тонкой стенкой я слышу ее дыхание. В моем сознании парили тени ее лица, на моих губах полыхал костер ее губ, на лбу я ощущал ее восхищенный взгляд, душой чувствовал ее сны. Не знаю, как мне удалось не поддаться желанию прийти к ней, так велик был призыв ее имени. Ослабев по эту сторону стенки, я был весь во власти чувства, которое не позволяло мне больше жить, существовать, дышать. В темноте я был ничем. Я бился головой о подушку, стремясь не ослабеть совсем, не умереть. Я окоченел от холода, но лицо мое горело; я всей душой ждал рассвета, дневного света, но они не приходили. И я не видел ничего, мне не удавалось выйти из этого безмолвия, окутывавшего меня своим леденящим покрывалом. Я воображал ее спящей, я представлял, как тихо приближаюсь к ней, проскальзываю под простыни, вливаюсь в ее сны, оказываюсь в ее объятиях, губы мои прижаты к ее губам, руки ощущают биение ее сердца, а мое бьется так, что вот-вот разорвется. И все желания мира концентрировались во мне, жившем без нее аскетом, и я дрожал от нетерпения. Я хотел ее всю, соединиться с ней навечно. Я исчезал в безмолвной нежности, как искорка, песчинка, пылинка на камне. Я исчезал, но для меня во всем мире существовала только она одна.
Утром, как и договорились, мы отправились в посольство Польши, рядом с площадью Инвалидов, где размещался Польский центр археологии и палеографии.
Мы пересекли внутренний двор, куда выходило фасадом роскошное здание, интерьер которого был украшен пышной позолоченной резьбой.
Мы попросили вызвать Йозефа Кошку. Через несколько минут появилась женщина лет сорока, высокая, элегантная, в темном костюме и туфлях на высоких каблуках. У нее было овальное лицо с тонкими чертами и кроваво-красные губы.
— Что вам угодно? — спросила она.
— Мы хотели бы встретиться с Йозефом Кошкой.
— Очень жаль, но сейчас это невозможно.
— Это очень важно, — настаивала Джейн. — Мы ведем расследование убийства профессора Эриксона.
— Ведете расследование… — задумчиво повторила женщина.
Она окинула меня взглядом. Белые нити талита торчали у меня из-под безрукавки, так как по обычаю их должно быть видно. На голове у меня была черная кипа, не очень заметная, но, кажется, она не укрылась от ее пронизывающего взгляда.
— Передайте ему, что мы находимся здесь в связи с Серебряным свитком, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79