нужно выговориться, когда слово жжет и может сжечь дотла; конечно же, говорить надо…
На полной скорости мы ехали к Иерихону по дороге, проложенной еще древними римлянами; дорога вилась по пустыне, в которой жили лишь несколько пастухов и бедуинов. Именно здесь бандиты когда-то грабили и убивали паломников, направлявшихся к Иерусалиму. Дорога все время шла вниз, и мы сперва ехали между расщелинами и скалами, потом перед нами открылся спокойный пейзаж Моавийских гор. Мертвое море осталось позади, а дорога привела нас к пальмовой роще, вечнозеленой даже в засушливый сезон благодаря природным источникам, горьковатая вода которых течет до самого моря. Здесь-то и жили самаритяне, евангельский народ. В их Пятикнижии говорится, что Адам якобы был вылеплен из пыли этой горы, где позже Авель якобы возвел первый алтарь. Они считают, что Бог выбрал это место, чтобы изложить одиннадцатую Заповедь: на горе Гаризим нужно бы воздвигнуть каменный алтарь, посвященный Господу, на котором были бы высечены все его Заповеди. Современные самаритяне, числом около шестисот душ, наследники десяти исчезнувших племен, увековечили эту Заповедь, будто всю жизнь только этим и занимались.
Мы оставили джип в нескольких метрах от стоянки и пешком дошли до самого стойбища: три десятка палаток с крышами песочного цвета, около которых играли дети.
На окраине лагеря вился дымок. Запах его проник в мои легкие, во все клеточки тела, я почти задыхался. Отчего он был таким въедливым? Не умиротворяющий, как запах изысканного блюда, не благотворный, как от свежей зеленой травы, не резкий и глубокий, как запах пряностей, не тяжелый запах серы, не опьяняющий аромат духов. Он вошел в меня подобно тайне, коварный, от него вибрировали все поры, кружилась голова, почти мутился разум.
— Что с тобой, Ари? — забеспокоилась Джейн.
— Идем же, — ответил я, не зная еще, что нас ждет впереди.
Мы подошли к главной палатке, стоявшей в центре. У входа нас встретила старуха с провалившимся беззубым ртом, одетая во все черное; она спросила, что нам надо.
— Мы хотели бы увидеться с вождем самаритян, — ответил я.
— А сам-то ты кто? — прошамкала она.
— Меня зовут Ари Коэн, я сын Давида Коэна.
Пока мы терпеливо ждали, я не мог вымолвить ни слова. Странный запах преследовал меня, и страшно хотелось убежать, пока не поздно. Но уже послышался сдавленный шепот. Вновь показалась старуха и жестом пригласила нас войти.
В палатке было сумрачно, освещалась она небольшим факелом. На полу лежал соломенный тюфяк и стояло тяжелое деревянное кресло, инкрустированное каменьями. На нем величественно сидел старик. Одет он был в длинный белый халат, перетянутый в талии богатым поясом с двенадцатью драгоценными камнями в оправе. У старика была внешность патриарха, у него были удивительно белые волосы и борода, контрастирующие с темным, прокаленным солнцем лицом. Покрытое бесчисленными глубокими морщинами, оно было для меня непроницаемым: я ничего не мог на нем прочитать. Легче расшифровать древний пергамент. Рядом с ним сидела встретившая нас старуха. Она неотрывно смотрела на меня слезящимися глазами.
— Значит, это ты, — важно произнес он.
Джейн удивленно взглянула на меня. Я не ответил и все же нарушил гнетущее молчание:
— Мы собираем сведения об одном человеке. Он археолог, профессор, его зовут Петер Эриксон.
Старик молча смотрел на меня.
— Мы стараемся побольше узнать о нем, — добавил я, — потому что он умер.
Старик промолчал.
— Этот человек приходил к вам? — настаивал я.
Старик не ответил, и я засомневался, слышит ли он меня.
Я мельком взглянул на Джейн: в ее глазах сквозило беспокойство.
— Кто эта женщина? — наконец проговорил глава самаритян.
— Друг, она привезла меня к вам.
И опять мои слова наткнулись на молчание, длившееся несколько минут; все это время я рассматривал морщинистое лицо: только тут до меня дошло, насколько он был стар, очень стар, и жил он не в нашем времени. В старости обычно наступает другое измерение и стремительный бег времени, присущий молодости, замедляется, превращаясь в маленькие шажки.
— Убийца, — не спеша, заговорил глава самаритян, — это жрец, ненормальный, Бог выдаст его на поругание врагам и смерть. Конец нечестивца, преступившего закон, будет постыдным, и горечь души и страдания будут преследовать его до самой смерти! Ибо этот человек взбунтовался против Божиих заповедей, и поэтому он будет отдан своим врагам, дабы обрушились на него ужасные болезни, учиня возмездие его плоти!
— О ком вы говорите? — не вытерпел я.
Глава самаритян встал и, опираясь на посох, смотрел на меня; губы его были полуоткрыты, глаза — полузакрыты; он вытянул в мою сторону дрожащую руку:
— Я говорю о том, кого называют лгуном и нечестивым жрецом. Он ввел в заблуждение множество людей, чтобы построить на крови город тщеславия ради собственной славы! Я говорю о нечестивце, преступнике, потрясающем земные устои, я говорю о сосуде гнева, о Разрушителе и его греховном народе, погрязшем в преступлениях, я говорю о том, кто отрекся от Господа и презирает святого Исраэля, о том, чья голова настолько больна, что нуждается в убийствах, я говорю о сыне Бед, об умалишенном, о прозорливом тиране и насмешнике, я говорю о том, кто расставляет ловушки и увлекает невинных в бездну, я говорю о ловкаче, использующем добро, дабы утолить свой дух мщения, и я говорю о его последователях, опьяненных его ложью, которые навечно посвятили себя творению зла и распространению небытия! Я говорю о том, кто отдает свою жизнь, чтобы забрать жизнь у других. Я говорю об асассине-убийце!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79