Аркадий Драгомощенко
Алиби не дано


Драгомощенко Аркадий
Алиби не дано

Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
АЛИБИ НЕ ДАНО
Возможно я не являюсь любителем живописи и затея этих кратких замечаний бессмысленна вполне. Также возможно, что я не являюсь почитателем (будучи, скорее, читателем) живописи потому, как не могу представить себя погружаемым в нечто, требующее от меня насладиться процессом сведения неких частностей в определенное единство или же наоборот -- в различение (разъединение) и "опознание" общих для меня и для художника предпосылок. Возможны и другого рода приглашения. Множество специальных журналов пестрят соблазнительнейшими проспектами того, что ныне в ходу, то есть, того, что понуждает "биться сердце" или ум погружаться в еще более искусительные размышления (толкования? объяснения?), обязанные своей привлекательностью не столько тому или иному описываемому явлению, сколько способу и манере описаний, увлекающих исподволь не столько в область репрезентации художественных политик, сколько в сферу политики репрезентации, то есть, в сферу незримого, без-видного, без-образного управления предпочетеньями.
Можно также предположить, что с некоторых пор живопись (ничто не мешает думать и об искусстве в целом) стала, безусловно, словеснoй практикой или питающим еe истоком. Например, одного из художников, начинающего свой манифест в очередном каталоге словами "настало время раскрыть карты", несомненно следует отнести к числу писателей, в контексте деятельности которых то, что по-привычке именуется живописью, глядится более чем странно и причудливо -- чем-то вроде маргиналий либо комментариев к проблеме контекстуальности и производства значений, но что также можно было бы отнести к взаимосвязи акта именования и именуемого. Примеров много.
Однако каждый раз, когда мне доводится обнаруживать себя перед какойлибо работой, когда нет никакой возможности избежать ее рассмотрения, всякий раз я задумываюсь над тем, как, вспоминая-созерцая давно уже известное, ловишь себя на том, что по сути дела с невероятным упорством пытаешься лишь восстановить ощущение, "возникшее" при первой некогда случившейся с ним встрече, пытаешься вызвать ощущение... которое обязано многим факторам и мотивам, запутанной сети импульсов, фрагментов памяти и намерений, что, очевидно, и есть цель восстановления удовольствия в восприятии себя с последующим нарушением, преступлением восстановленного (до известной степени) актуального состояния. Однако в процессе чего мы как бы прорываем созерцание-ожидание, и к чему очевидно приложимы следующие слова Мориса Бланшо:
Взгляд Орфея это -- последний дар Орфея произведению, дар, в
котором он отрицает произведение, в котором он приносит его
в жертву, направляясь к его истокам в безграничном по-двиге
желания, но в котором он по-прежнему неосознанно движется к
работе, к ее истокам.
Однако, возможно, мы предпочитаем просто "рассматривать" плоскость, полотно, натянутое или расположенное в раме, а иногда -- повисшее так, на одном гвозде, как придется (эти замечания следовало бы озаглавить: "-"), уже покинув пределы пространства, места все более и более случайного и, следовательно, все более уместного, где мне продолжают предлагать некую работу: оставленный до капитального ремонта дом (парадиз мастерских), из которого выселены жильцы, но запах чей никогда не оставит стен, даже, если стены снести до основания, до их краеугольных камней, как, впрочем, и вещи, к которым мы вернемся позднее. Да, это, конечно, все та же нескончаемая выставка, где сотни работ раскачиваются на сквозняке, подобно повешенным, пестующим мощь мандрагоры. Конечно, выставка или же принадлежащая всем коллекция (город-коллекция-клубень, в котором Рембрант врастает в Бугаева, превращаясь в свинцовую венецианскую пыль задворков, напыляемую на темный пергамент слоистых зеркал Малевича). Бесспорно, -- выставка, коллекция, дом, сырость, городская зима/весна, дым и ужин с приветливыми богами. И так далее, от чего отдаляясь, глянув мельком, зацепив краешком глаза, утратив, извне уже, из-за собственного плеча, стекла. По обыкновению плоскость, холст -- оно -- только потом возникнут в забвении и желании видеть в преступлении предела. Так, однажды мы бегом неслись через Русский музей. Позже стояли у окон. И сквозь спины медленно просачивалась, совпадая с окном, жолтость Ларионова, расточающая контуры не то женского тела, не то нескольких литер, выстраивающих осиные углы сложной системы опрокидывания в оконный проем падения. В сон солнца. В белую каллиграфию луча.
Арахны, ткущие покрывало полотна, обнажающего множество уменьшающихся в форму пигментов, уменьшающих, но не смыкающих/свыкающих в однородность зерна зрение. Один из возможных черновиков к настоящим замечаниям: "к каталогу Вольрана: мертвая вещь, как мертвое время или мертвая вещь времени... из последних трех слов все три очевидно темны".
Устойчивость их понимания нарушена в частичном исключении из обихода. Скорее всего, следует говорить о политике вещи. Идея музеев с новой силой овладевает воображением. Поводы, побуждения различны. И не определимы утратами, как причиной. Скорее, отсутствие траты, невзирая на или благодаря подавлению и нормализации сознания, побуждает мыслить, не признаваясь себе в том, некую утопию, отчаянный акт присвоения, удержания реальности. Общее бегство в музей еще один сюжет пародирующий Апокалипсис. В результате утраты ощущения утраты возникает мир, управляемый тавтологией/идеологией. Но идея Музея сегодняшней России еще прискорбней, хотя не особо отличается от подобных в Европе.
1 2