Я ушел к партизанам-коммунистам, да простит меня бог.
— За что?
— За то, что я ушел к коммунистам. Они безбожники.
— И все же ты пошел к ним?!
— Я решил, что они не так страшны, как нацисты. Я пошел к ним, потому что… Потому что у коммунистов есть вера и цель. Они хотят установить порядок. А нацисты — это хаос, кровь, насилие, преступления. Да простит меня бог, но в душе я заключил перемирие с коммунистами. Потом я, конечно, опять буду бороться с ними, если доживу. Но если советские солдаты освободят нас, то я буду кричать от радости, приветствуя их, как самый фанатичный коммунист.
— Но как же убедиться, что ты на самом деле ксендз?
— Он ксендз, — раздался голос.
— Или отпетый комедиант. Ведь шкопы тоже знают, кто он. Его держат в штрафной команде.
— В штрафной? — недоверчиво спросил Януш. — Среди тех смертников, которые с таким трудом добрались до лагерных ворот?
— Да, я со штрафниками. Уже два месяца. Правда, мне дают пищу и разрешают спать здесь, а не в бункере. Мне легче, чем остальным. Бог помогает мне.
— Ты даже не прочь отправиться к женщинам, — послышалось в темноте. — У них ты, наверное, будешь чувствовать себя еще лучше. Это не то, что толкать телегу с трупами.
— Я не прошу посылать меня туда ежедневно, — быстро проговорил ксендз. — Я должен быть там один раз в три-четыре недели. В женский лагерь постоянно направляют монтеров, каменщиков или слесарей. Нельзя ли и меня направить вместе с ними? Я могу работать каменщиком. Когда-то я помогал своим прихожанам.
Лицо говорящего еле виднелось в темноте. Изредка в окна врывался луч прожектора, освещая холодным желтым светом людей, лежавших на соломе, как скот. Большинство из них уже спали. Остальные молча прислушивались к разговору.
— Как тебя звать?
— Мариан Влеклинский.
Януш допускал, что его собеседник мог лгать и придумал рассказанную историю, чтобы попасть в женский лагерь с грязными намерениями.
— Я должен убедиться, что ты говоришь правду, — сказал он.
— Пусть скажет что-нибудь по-латыни, — предложил Тадеуш.
— Верно! Латынь знаешь?
— Credo in unum Deum, patrem omnipotentem
.
Голос звучал с удивительной чистотой и ясностью, глаза светились. Он продолжал говорить как в экстазе. Все молча слушали — католики, протестанты, евреи, ортодоксы, неверующие. Всех захватил его голос, звучавший в этом вонючем и вшивом бараке как призыв другого мира, как символ освобождения, как маяк света, подобный звезде Бетлема, как надежда на победу сил добра над силами зла.
— Он действительно ксендз. Он прочел «Верую». А вы сами все еще верите, отец? — спросил Тадеуш.
— Да, — ответил ксендз твердо. — Я еще верю.
— Несмотря на… Несмотря на все, что здесь творится? — раздалось в темноте.
— Да, — повторил ксендз. — Верю. Вера помогает мне жить. Человек должен цепляться за жизнь. Если я перестану верить, то не выдержу и нескольких дней. Вера придает мне силу.
— Спасибо, — произнес Тадеуш. — Карантин. Расстрел, свидетелями которого мы сегодня были. Штрафная команда. От всего этого я пришел в отчаяние. Спасибо вам, отец. Вы вновь вернули мне веру.
— А я верю в социализм, — сказал кто-то в темноте. — Я верю в то, что все люди вместе будут строить свободный мир, когда кончится эта проклятая война и нацистское чудовище будет раздавлено.
— Очень хорошо, — ответил Мариан. — Здесь я многое понял. Истин не мало, и одна не исключает другую. Очень хорошо, что вы верите в свою истину, считая ее единственно справедливой. Моя вера — бог, ваша — социализм. Одни верят в гуманизм, другие — в разум. В сущности, если разобраться, все веры могут оказаться одинаковыми. Ведь в основе их всех лежит вера в торжество справедливости и наказание зла, в победу света над тьмой.
— Так зачем тебе нужно попасть в женский лагерь? — положил Януш конец разговорам, которые начали уже выводить его из себя. Он верил в Геню и маленького Януша, в них он видел свое счастье, к ним он стремился, когда строил планы побега. Жажда быть с ними рядом была сильнее жажды свободы.
— Женщинам нужен священник. Они страдают сильнее, чем мужчины, — ответил Мариан. — Я был у них однажды и видел, как издеваются над ними. У эсэсовцев много способов сломить их физически и унизить морально. В тот раз они выстроили тысячи две женщин и сказали, что им нужно двести добровольцев, желающих ехать в Россию на работу… в солдатский бордель.
— Мерзавцы, — прошептал Януш, вспомнив угрозу Циммермана отправить Геню в Смоленск.
— Добровольцев, конечно, не нашлось, — произнес кто-то резко. — Любая полька предпочтет тысячу раз умереть, чем…
— Почти все предложили свои услуги, — громко сказал Мариан. — Вот тогда-то я понял, как велики их страдания. Конечно, каждая из них предпочла бы смерть позору. Но то, чему они подвергались в лагере, страшнее смерти. Добровольцами оказались тысяча восемьсот измученных женщин с бритыми наголо головами, с выбитыми зубами. Женщины, худые, как щепки, страшные, как привидения. Отказались лишь те, кто недавно попал в лагерь. В их глазах еще светилась жизнь, голод пока не обезобразил их тела.
— А ты все же интересуешься женским телом, ваше преосвященство, — попытался кто-то разрядить атмосферу.
— Замолчи, — крикнул на него священник. — Верх кощунства — превращать это в шутку. Конец этой истории ужасен. Знаете, что сделали эсэсовцы? Покатываясь от смеха, они натравили на несчастных разъяренных собак, а потом, подгоняя кнутами и осыпая оскорбительными ругательствами, загнали в газовую камеру. А двести отказавшихся ехать забрали для своих подлых целей.
Мертвая тишина. Вдруг кто-то застонал во сне, отчего стало еще страшнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84