Но, к сожалению, когда он и чортов Боэмунд одержали верх над всеми остальными рыцарями, победителем все-таки, стал племянник Рогера. А чтобы вам было понятнее, как проходил турнир, я вам поясню. Система простейшая. Тридцать два рыцаря разделились на пары, победители в каждой паре вышли в следующий этап соревнования, снова разбились на пары, то есть, теперь уже не шестнадцать пар, как в первом этапе, а восемь. На третьем этапе осталось четыре пары, на четвертом — две, а венчал турнир поединок двух лучших рыцарей. На первом этапе граф Зегенгейм очень легко вышиб своим копьем рыцаря по имени Тутольф Сияющий. На втором этапе ему пришлось трижды съезжаться с крепким парнем Танкредом, племянником Боэмунда, прежде чем Танкред оказался выбит из седла. На третьем этапе Лунелинк превосходно справился с Вильгельмом, хоть у того и было прозвище Железная Рука. Итак, остались только Боэмунд, наш Лунелинк, сын Дрогона Отвиля Маннфред и какой-то незнакомец, выступавший в черных доспехах и называвший себя Тленном Харибдой. С этим Тленном и сразился Лунелинк, да будут благословенны земли вокруг Зегенгейма и Вадьоношхаза, вскормившие его! Он так четко вышиб рыцаря в черных доспехах из седла, что тот пару раз перевернулся в воздухе, как делают акробаты на генуэзских площадях. Но вот с Боэмундом граф Зегенгейм справиться не смог. Уж больно свиреп проклятый сын Роберта Гвискара!
— Так вот почему, любезный Аттила, вы невзлюбили славного Боэмунда, — засмеялась Елена. — Только потому, что он победил вашего Лунелинка.
— Не только, не только поэтому, — пробормотал Аттила, — просто я вообще, видите ли, не люблю норманнов. Уж больно они наглые, больно много форсу. Мне рассказывали, что весь этот народец появился на свет от одной ненормальной вороны, которая однажды залетела в окно к одному бременскому чернокнижнику и склюнула у него со стола семя какого-то повешенного разбойника, приготовленное чернокнижником для совершения дьявольского обряда. Почувствовав, что съела что-то не то, она улетела в Ютландию и там вывела и высидела яйца, из которых и зародились первые норманны. Не случайно у нас в Вадьоношхазе принято называть норманнов варьюфьоками, то есть, воронятами.
— Ну и чушь же ты мелешь, Аттила, позволь мне сказать тебе это откровенно, хоть ты теперь и благородный рыцарь, — возмутился я. — Ворон действительно почитается у норманнов, но в качестве священной птицы их бога Одина. Правда, с тех пор, как они приняли христианство, культ языческих богов исчезает из их традиций. А люди они, хоть и суровые, но честные и доблестные, настоящие воины. Если бы не они, кто знает, чем бы закончился в прошлом году наш поход.
— Но вернемся к тем временам, когда вы жили в Палермо, — сказала Елена. — Сильно ушиб вас тогда Боэмунд?
— Нет, он нисколько не повредил мне. Только было обидно. Мне казалось, что я и его смогу победить. Я не ожидал, что он так легко справится со мною. Но, как ни странно, хотя я вскоре и забыл о горечи этого поражения, начиная с того дня снова счастье наше стало омрачаться. Осенью Евпраксия вновь пережила неудачную беременность, на сей раз плод не удержался в ее утробе и трех месяцев. А она так хотела родить от меня ребенка. Не прошло двух-трех недель после этой утраты, как нам пришлось срочно покидать Сицилию. На острове началась эпидемия огненной чумы. А мысли Евпраксии вновь омрачились. У нее появилась навязчивая идея, будто покуда она не разведена с Генрихом, мы не можем быть с нею вместе, иначе всюду, где мы ни появимся, будут либо войны, либо проливные дожди, либо чума, либо еще что-нибудь. Ее можно было понять, ведь из трех детей, которых она вынашивала в разное время, ни один не выжил. Из Палермо мы отправились на корабле в Неаполь, по пути попали в страшную бурю, почти такую же, как та, что забросила нас сюда, но тогда все закончилось благополучнее, корабль доплыл-таки до Неаполя, этого города сумасшедших, а когда ночью в отдалении показались его огни, Евпраксия сказала, что Бог смилостивился над нею и решил дать ей возможность искупить свои грехи. В Неаполе мы пробыли недолго и вскоре отправились в Рим по старинной Аппиевой дороге вдоль которой всюду возвышаются древние раскидистые деревья и разрушенные постройки древних римлян. Сразу после Рождества в Риме должен был состояться Собор, на котором Евпраксии необходимо было присутствовать. В конце ноября мы добрались до великого города.
— Каков же он по-вашему, Рим? — с интересом спросила Елена.
— Никаков, — коротко вместо меня ответил Аттила. — Грязный, разваливающийся на куски городишко. Хоть и занимает большую площадь, а все без толку.
— Признаться, — сказал я, — во мне первые впечатления от Рима тоже вызвали бурю разочарований. Я воображал себе огромный город, многолюдный и пышный, а увидел безлюдные развалины, кучи мусора, падаль. Казалось, здесь живут лишь призраки ушедших времен. Поселившись в Риме, мы каждый день ходили гулять по городу, и, может быть, только через неделю стали впервые ощущать особый вкус этой древней столицы. Здесь древность противится присутствию всего нового, а новое так и не решается утвердиться на развалинах древности. Рим навевал на меня грусть, а на Евпраксию настоящую тоску. Она стала много говорить о своей родине, скучать по ней, во сне она видела Киев, отца и мать, красивые здания и величественные храмы. Однажды она сказала, что ей приснился отец в необычном сиянии, окруженный ангелами и тенями своих предков — Ярослава, Владимира, Бориса, Глеба. Перед Рождеством она взахлеб рассказывала мне о множестве самых разнообразных обычаев, связанных у славян с зимою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176