— Вот и приступим с Божьей помощью.
Командор поклонился.
— Кого бы вы предпочли увидеть прежде, самого ли грешника, или свидетелей его прегрешений?
Жак де Молэ в легкой задумчивости погладил бороду.
— Приведите… как его зовут?
— Арман Ги.
Командор повторил эту команду в темноту коридора и она была тут же выполнена.
За время своего сидения в подвале, комтур Байе не успел обтрепаться и обовшиветь, и даже сохранил приличествующую чину осанку. Только глаза провалились. И горели как у сумасшедшего. Это было заметно в полумраке комнаты.
Де Аньезьеко и де Бонна, сидевшие за длинным столом по обе стороны от великого магистра, невольно отпрянули и вжались в спинки своих кресел, таково было воздействие этого горящего взгляда.
Руки Армана Ги были связаны за спиной. Два дюжих рыцаря держали его за локти.
— Ты Арман Ги, бывший комтур Байе? — спросил Великий Магистр негромким, но твердым голосом.
— Да, именно так меня зовут, — густым, слегка рычащим басом ответил комтур.
— Откуда ты родом?
— Из Нарбонна.
Капеллан и генеральный прокурор многозначительно переглянулись.
— Проклятый дольчинианин, — прошептал де Аньезьеко.
— Когда ты стал комтуром Байе? — продолжал допрос Великий Магистр.
— Год назад.
— Чьим попущением?
— Вашим, мессир.
Де Молэ посмотрел в сторону командора, занявшего скамью в стороне от стола под высоким стрельчатым окном.
— Да, мессир, — подтвердил тот, — на патентном листе оттиснута ваша печать. Но, справедливости ради, должен заметить, что представлял господина Ги я.
Великий магистр помолчал немного. Допрашиваемый сменил опорную ногу и поза его сделалась еще более горделивой. Чувствовалось, что он весьма уверен в себе.
— Признаешь ли ты себя в тех прегрешениях в коих тебя обвиняют?
— Сначала я бы хотел узнать, в чем именно меня обвиняют.
— Признаешь ли ты, что пил вино как в дни скоромные, так и в дни постные? Признаешь ли ты, что соединялся со вдовами и отроковицами как естественным, так и противоестественным образом? При знаешь ли ты, что всяческими угрозами и хитростями склонял к содомскому греху молодых служек и рыцарей?
Арман Ги выпятил нижнюю губу и шумно втянул воздух тонким, неприятно заостренным носом.
— Что ж, я не буду отпираться, тем более, что у вас сколько угодно желающих подтвердить эти факты. Я делал то, о чем ты говоришь!
— Итак, ты признаешь, что согрешил!? — грозно возвысил голос Жак де Молэ.
— Я признаю только то, что это было, но отказываюсь признать все, мною содеянное грехом и преступлением.
— Объяснись, — предложил Великий Магистр.
— Может быть я и нарушал букву нашего писаного устава, но при этом ничуть не грешил против духа Орденского. Я вел себя в границах древних традиций. Ибо не можете же вы, верховные управители и капитуляры, не знать, что винопитие было весьма и весьма распространено и даже поощряемо среди рыцарей Храма в те славные времена, когда белый флаг с красным крестом наводил ужас на неверных в Святой Земле. Возможно винопитием слегка скрашивались трудности службы в тех местах. Что же касается женщин… да, здесь есть преступление перед высшей нашей хранительницей и единственной дамой достойной нашего поклонения — девой Марией. Но, если вы не предубеждены против меня, то признаете, что соединение с женщиной в те, уже упоминавшиеся мною, героические времена не считалось смертельным, неотмолимым грехом. Хранительница наша знает, на что я готов во имя ее славы, и знает, что поселянки эти, о коих идет речь, сходились со мною по доброй воле и даже с превеликой охотой.
Присутствующие молчали, подавленные напором этой зверской демагогии. Можно спорить с человеком заблуждающимся отчасти, но как говорить с тем, кто…
— Что там еще? Содомирование служек и рыцарей юных… Опять, тут я вынужден обратиться к памяти вашей, и указать на древние орденские традиции. Может быть неписаные, от непосвященных скрытые, но безусловно имевшие место и даже лежавшие в самой основе и сердцевине орденской жизни. Было заведено побуждать братьев к сожительству, дабы они не стремились соединиться с женщинами вне храмины, и не подвергали себя риску выдать, по слабости душевной, страшные орденские тайны. Я знаю, что у Бернара Клервоского содержится осуждение содомии, но ведь устав этот, не будем притворяться, есть лишь внешняя ширма, скрывающая тайну внутреннего, то есть истинного посвящения. А при нем, при посвящении истинном, позволительны некоторые вещи, по сравнению с которыми желание поласкать соблазнительного юнца может быть признано делом невинным, если даже не богоугодным.
Когда Арман Ги закончил говорить, установилась гробоподобная, неестественная тишина. Великий Магистр молчал, молчали и приехавшие с ним капитуляры. Тогда командор Нормандии не умея, или не решаясь возразить развратному болтуну по существу, придрался к внешнему несоответствию в его речи.
— Если ты говоришь, что соединение с братьями есть способ уберечь некую тайну тамплиерства, почему ты тогда с женщинами соединялся тоже?
Арман Ги высокомерно поклонился.
— Я признал это своим грехом и готов отмаливать и отмаливать его.
Жоффруа де Шарне замолчал и выглядело это так, будто он ответом вполне удовлетворен.
— Уведите его, — сухо приказал Великий Магистр.
Когда уволакиваемый из комнаты бывший комтур Байе обернулся, выворачивая шею, в глазах его читалось искреннее изумление. Он был убежден, что его речь урезонила орденских иерархов, и молчат они потому, что потрясены ее глубиной и силой. И вот, вместо того, чтобы отпустить его и даже возвысить, они…
— Ханжи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73