Этот смех сразу выгоняет Возницына из засады у церкви Знаменья. Он бежит к себе в порт, не видя никого и ничего.
Тысячи разных планов, решений, тысячи сомнений одолевают его.
Отказаться от своей и ее любви? Вычеркнуть из памяти немногие встречи? Написать письмо? Но разве в письме передашь всю горечь любви?
Заколоться шпагой? Или нет: лучше проткнуть клинком его, этот старый, толстый бурдюк!
А вдруг проклятый грек соврал, оклеветал ее?
Кто скажет, как поступить? Кто научит?
Завтра придет она. Завтра будет все ясно. А сегодня постараться уснуть, чтобы поскорее прошла ночь – верный, знакомый с детства, способ: если ждешь завтрашнего дня, лечь спать – так быстрее летит время.
Но сон нейдет.
Забыться!
Тогда из рундука, как в приступы жестокой лихоманки, он достал кувшин с чихирем.
– Стервец Афонька: вылакал-таки половину!
Но еще хватило и Возницыну.
…После вчерашнего чихиря голова сейчас немного болела, но мысли были ясны, и сегодня все представлялось в менее мрачном свете.
Прежняя ярость улеглась.
Возницын вяло умылся, привел себя в порядок, потом нехотя пообедал, а после обеда, делая вид, что ничего не случилось, сел почитать. Он взял со стола первую попавшуюся книгу. Это был старый, прошедшего 720 года, календарь.
Возницын раскрыл календарь и прочел:

„Вся изменяются человеческая дела и забавы: по скорби приходит радость, по печали веселие. Того ради не надлежит в своем несчастии и противности отчаянну и малодушну быти. Ибо может скоро благополучия солнце, смутные злополучия облаки прогнати, и всю печаль на радость обратити.”
Стало легко.
Конечно же, не надо отчаиваться! Сейчас придет она и скажет, что все это – ложь и клевета. И будет так же хорошо и спокойно, как было сутки назад.
Он встал и начал ходить по комнате, насвистывая.
Но как Возницын ни старался заглушить в себе ревность, она все-таки выползала из каких-то щелей. Снова одолели мрачные мысли.
Он грыз ногти и нетерпеливо поглядывала на окно.
И когда из-за угла канцелярии показалось знакомое розовое платье, ему тяжело было смотреть – он сел на лавку.
Но ухо жадно ловило софьины шаги. Вот они прошелестели мимо окна.
Знакомый голосок что-то спросил у Афоньки.
– Дома, пожалуйте!
И краснорожий дурак услужливо раскрыл дверь горницы.
Софья вошла, озираясь.
Увидев Возницына, она подбежала к нему.
– Что, Сашенька? Что случилось? – участливо спрашивала она, глядя на осунувшееся за одну ночь, похудевшее лицо, на ввалившиеся глаза.
Он сидел, не пошевельнувшись и глядел куда-то мимо нее.
– Да что такое с тобой? Заболел? Снова лихоманка пристала?
Она поцеловала Возницына в щеку, прижалась к нему.
Возницын отстранился от Софьи, глянул на нее недобрыми глазами.
– Ты всех так целуешь?
Ужасная догадка мелькнула в голове:
«Узнал о „Периной тяготе“, о той ночи! Масальский, мерзавец, похвастался!»
Вся кровь бросилась в лицо. Как-то пусто и холодно стало внутри.
Сказать, признаться на чистоту?
Она сидела, потупив голову.
– Как меня, так и Мишукова целуешь?
Сразу отлегло от сердца. Софья чуть не вскрикнула от радости.
«Не то, не то! О „Периной тяготе“ ничего не знает. Просто ревнует к Мишукову, бедненький!»
Правда, Захарий Данилович, в отсутствие капитанши, иногда пристает к Софье с любезностями, но никто никогда этого не видел. И она ни разу его не поцеловала.
Софья смотрела прямо в глаза Возницыну своими большими синими глазами.
– Глупенький мой, с чего ты это взял? Ведь я все время вожусь с Колей, а капитанша с Захария Даниловича глаз не спускает. И потом – целовать Мишукова? Он же – старая баба: щеки висят, лысина, толстый как боров. Его целовать? Да пропади он пропадом! Тьфу!
Она говорила все это так горячо и так заразительно-весело смеялась, что все сомнения Возницына разлетелись в пух и прах. «Грек – мерзавец! Встречу – убью!» – подумал Возницын.
– Ну, не дуйся понапрасну, Сашенька! – тянула его к себе Софья.
…Сдерживая дыхание, Афанасий подглядывал в замочную скважину.
«Вот после ненастья и ведро: уже целуются!» – скорее разочарованно, чем завистливо, подумал денщик, отходя от двери.
IV
Прижавшись друг к другу, они стояли в темном провале Агарянских ворот, через которые в эти часы не проходил никто.
Софье давно надо было возвращаться домой – уже совсем стемнело, но уйти не хватало сил.
И как уходить, если предстояла разлука на долгие месяцы.
Сегодня, нежданно-негадано, пришла из Адмиралтейств-Коллегий бумага: выслать в Санкт-Питербурх всех мичманов, находящихся в Астрахани с 722-го года.
Завтра Возницын уезжал.
Они стояли молча. Говорить было тяжело. Хотелось теснее прижаться друг к другу, чтобы каждую последнюю секунду чувствовать близость любимого человека.
На Пречистенских воротах Кремля пробили часы.
Уже не первый бой часов пропускала Софья, охотно соглашаясь с Возницыным, когда он просил:
– Не уходи, успеешь!
Но когда-нибудь надо же было решиться отвести от себя эти нежные, любящие руки!
– Сашенька, мне надобно итти, – с сожалением сказала Софья: – Капитанша и так уже все время спрашивает: и чего ты засиживаешься у своей управительницы? Мы, ведь, скоро увидимся, а тогда…
Она не досказала.
Сколько раз за сегодняшний вечер они говорили об этом.
Было решено: Возницын, приехав в Питербурх, постарается как-либо уйти из армии (при царице все-таки легче уволиться, чем было при покойном царе Петре), а Софья вернется из Астрахани, и они поженятся.
В мечтах так легко и просто преодолевались все препятствия, так быстро освобождались: Возницын – от армии, Софья – от графа Шереметьева, крепостной которого она была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109