— Я знаю! Это пан Лосский, судья…— И слово стало плотью! — воскликнул органист. — Так у меня же именно к нему и было дело, и бог весть зачем только я заехал сюда!..С этими словами он повернул коня назад.— Так поезжайте же скорей, куманек, милый! — взмолилась кузнечиха, теребя органиста за полу длинного сюртука.Однако на бричку облокотился какой-то еврей.— Пани Шаракова, — сказал он. — Так вы запомните, что это я сказал… А уж я завтра заеду к пану кузнецу.— Это еще что за мошенничество! — воскликнул органист. — Да я сам отлично знал, что пан Лосский ездит в суд в крытой таратайке, запряженной гнедой лошадью…— Так зачем же вы спрашивали, если сами знали?.. — рассердился еврей.— Нечего мне оправдываться перед всякими оборванцами! — высокомерно ответил органист, собираясь ехать.— Едемте же, едемте! — просила Шаракова.— Ай, какой важный пан!.. — кричал еврей, хватаясь за вожжи. — Пан органист! Я вам кое-что скажу!.. Может, вы будете ко мне ходить каждое воскресенье играть на шарманке?..Толпа, обступившая бричку, покатилась со смеху.Гордый органист побледнел, самолюбие его было уязвлено, и в глазах блеснула жажда мщения. Он поднялся на козлах и, вытянувшись во весь свой длинный рост, воскликнул зычным, торжественным голосом:— Лейбусь! Крещу тебя… In nomine Patris… Во имя отца… (лат.)

— Ай!.. Ай, озорник! Ай, свиное ухо! — закричала толпа, бросаясь врассыпную.Органист тотчас хлестнул коня, и бричка, сопровождаемая смехом и бранью, понеслась в клубах пыли.Они ехали уже добрых четверть часа крупной рысью. Шаракова поминутно вставала и, пошатываясь в тряской бричке, смотрела на дорогу.— Пан органист!..— Чего вам?— Далеко еще?— Да меньше мили, мигом доедем!Лошадка была сильная и резвая, но уже и на ее гладкой шерсти проступили большие пятна пота.— Ну-у, малыш! — кричал органист.Минутами облако пыли, волочившееся за ними, как хвост, нагоняло бричку, преграждало ей путь и засыпало мелким песком три пары глаз. Тогда лошадка свешивала голову между колен и фыркала, органист протирал глаза толстым рукавом, и только бедная мать, не смыкая век, смотрела на дорогу.— Пан органист!Органист знал уже, что ей надо, и, не дожидаясь, ответил:— Вон там, за деревьями… Видите?.. Не прочитать и десяти молитв, как доедем.Свернули вправо. В поле какие-то люди копали ров.Бричка остановилась.— Эй! Эй!.. — окликнул землекопов органист, кивая им головой.Один из работников положил лопату и пошел к бричке. У Шараковой сердце стучало, как молот в кузнице, и хотя бричка стояла, женщина тряслась так, словно они все еще мчались.— Что, пан воротился домой? — спросил органист подошедшего землекопа.— Да воротился!— А не видали вы тележки за его таратайкой?— А как же, видали!— И ребенок там был?— Надо думать, был, что-то там копошилось в середке.— Ну, спаси вас бог.— Поезжайте с богом!.. Это ваш?— Нет, не мой… вон этой пани! — ответил органист, показывая кнутом назад.— Пан органист… — снова позвала его кузнечиха.— Чего вам?— Пустите меня… я пешком пойду; думается мне, добегу я скорее.— Вот еще! Не дурите, пани… Ну-у, малыш!— О, Иисусе! Иисусе!.. Да только найду ль я его?.. — шептала кузнечиха, преклонив колени на тряском дне брички.Лошадь неслась вскачь.Не доезжая до имения примерно с версту, органист заметил какой-то серый клубок, быстро перекатывавшийся с одного края дороги на другой. Подъехав ближе, он увидел собаку, которая бежала, низко опустив морду, впереди брички.— Курта!.. — крикнул органист. — Смотрите-ка, пани, ваш Курта здесь!Пес, увидев кузнечиху, с лаем и визгом бросился к бричке, хватая за морду лошадь, которая, фыркая, отмахивалась от него, как могла. Верный песик, вырвавшись из хлева, по следу Стасевой тележки прибежал в этакую даль.— Ну, все идет хорошо, — обрадовался органист и натянул вожжи.Наконец остановились у ворот усадьбы.Кузнечиха выскочила, прошла несколько шагов и, вдруг почувствовав головокружение, прислонилась к воротам. Органист взял ее под руку, и так они пошли к дому, сопутствуемые Куртой, который все еще лаял, скакал и кружился волчком.Был обеденный час, и все сидели на веранде за столом. Приезжие остановились у забора, робко поглядывая издали на господ, как вдруг Курта понесся вперед. За ним, вскинув руки, побежала кузнечиха и, запыхавшись, упала на колени в конце стола, где сидел у ключницы на руках ее Стась, живой, выспавшийся и улыбающийся.— Пошел вон! Ах ты разбойник! — вопила испуганная ключница, отгоняя Курту, который во что бы то ни стало хотел на нее вспрыгнуть.— Мать! Мать! — закричали гости, увидев женщину, которая повалилась наземь и, плача, целовала толстые ножонки Стася.Обед был прерван; все встали и окружили нижний конец стола, где в это время разыгралась забавная сцена: две женщины ссорились из-за ребенка.Шаракова хотела забрать свою собственность, а ключница не отдавала ей мальчика.— Это мой сын! Мой Стасенек! — взывала мать.— Да вы кто такая? — с криком отбивалась от нее ключница. — Вот тоже… нахальство!.. Хватает такое нежное дитя, словно это окорок!— Так это же мой!— Кто ваш?.. Это сын нашего пана, и все тут могут подтвердить!.. Такой красавчик!.. Ага, видишь, пани?.. Вот наш пан пришел… Отдавай, пани, мальчика!..Все смеялись без всякого стеснения.— Вам-то хорошо смеяться, — негодовала ключница, — а ведь это нашего пана сын!.. Вылитый!.. Да пошел ты вон, паршивый пес! — прикрикнула она снова на Курту.Шаракова, не вставая с колен, обернулась и с изумлением посмотрела на того, кою называли отцом Стася. Разглядев его, она сказала с наивной непринужденностью:— Не был бы он такой красавчик, кабы был вашего пана сын. Это кузнеца сынок… Юзефа Шарака!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16