«Слава Иисусу!», лакеи баронессы — зубоскальством, а Ягна — радостными криками. Она бросилась навстречу мужу, раскрыв объятия, но Заяц огорошил ее сердитым вопросом:— Ну… Какого черта я сюда притащился?— О! Да ты же сам к вельможной пани напрашивался, — возразила жена, удивленная такой забывчивостью.— А что же мне было делать?Тут рассердилась уже Ягна.— Не чуди, не чуди! Разве не лучше тебе пожить среди людей, а не одному, как волк в лесу?— Тем временем кролики все передохнут!— Ничего с ними не станется.— Ну, а что я здесь делать буду?— Отдохнешь. Ты же всегда так хотел отдохнуть.— А куда мне заезжать? Не стоять же у ворот, чтобы эти паршивцы-лакеи надо мной смеялись?Ягна по-наполеоновски скрестила руки. Это был самый главный вопрос. Где ему поместиться? Мужу полагается быть при жене, а жена живет в барском доме, значит и его надо туда же. А лошадь? А волы?Ягна так и не решила бы этого вопроса, если бы не появился Шмуль на своей двуколке. Супруги обрадовались ему, как мессии, и спросили совета. Еврей ничего не сказал, только усмехнулся и ушел в дом.Через четверть часа телегу водворили в сарай, лошадь — в конюшню, волов и корову — в хлев, а самого Зайца — во флигель.Туда принесли ему обед и бутылку пива. Мужик наелся, пояс распустил, утер рот рукавом, а потом сел на лавку — и как заревет, даже стекла в окнах дребезжали:— И зачем я, несчастный, приехал в эту пустыню! Лучше бы мне помереть в одночасье! Ни поля, ни леса, ни воды…Не сказал он только: «Ни людей», — потому что его окружало десятка два дворовых обоего пола, издевавшихся над отчаянием бедного хуторянина. А он тосковал не по людям, а по родному болоту, темному лесу да своей ветхой избе.Так он ревел и обливался слезами с полчаса, пока не пришла пани Вихшицкая и не отчитала его как следует. Тогда Заяц поплелся в конюшню и хлев — присмотреть за своей скотиной и познакомиться со здешними работниками.Потолковал с ними немного, потом лег на солому. Но спать не хотелось, и он стал ходить из угла в угол. Он скучал по работе, по жене и хутору.Не прошло и двух-трех часов после его приезда, как ему уже так опротивела эта Вулька с ее домом, прекрасными постройками и парком, что он места себе не находил.«Что тут за жизнь? — рассуждал он сам с собой. — Вот у нас — так просто рай!»Наконец, Заяц отправился в корчму, и там он, всю жизнь бывший трезвенником, впервые постиг глубокую истину, что рюмочка, если ее почаще доливать, — великая утешительница страждущих.По возвращении из корчмы он уже не тосковал по хутору, совсем другие мысли его занимали:«А ведь, по правде говоря, здесь, в Вульке, весело живется! Дом — что костел, постройки все хорошие, каменные. Есть и пивоварня, и винокурня, и мельница — у человека душа радуется! К обеду звонят, словно на молитву, а людей — как на ярмарке! И кормят до отвала».Он шагал по дороге, и так ему было легко, земли под собой не чуял, а мысли в голове плясали, не связанные друг с другом, и пролетали как вихрь. Еще никогда в жизни у Зайца не было столько мыслей в голове, хотя он от природы склонен был к размышлениям. В конце концов ему стало так весело, что он даже запел:
Ой, в зеленой луже Прыгают лягушки… —
добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.— Куба! Куба! Проснись!— Брысь! Кыш! Кыш! — бурчал, ничего не соображая, Куба.— Да ты пьян, скот этакий! Куба!— Чего пристала! Не видишь, что я делаю? — огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.— Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? — начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.— Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, — сухо ответил варшавянин.Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:— Простите… А сколько вам лет?Шатен встал.— Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.Тут и Драгонович вскочил с места.— Это меня мало интересует, — крикнул он, размахивая руками. — А где вы кончали университет?Шатен засунул руки в карманы.— Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!Физиономия старого доктора из красной стала багровой.— И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, — тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, — то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича — ответить на нее устно или письменно? Или подать жалобу в ближайшее общество врачей?Не следует ли в ответ на грубости коллеги Драгоновича потребовать удовлетворения? И найдется ли в здешних местах достаточное число секундантов?На другой день оба противника были бледны и завтракали без всякого аппетита. Каждый из них принял твердое решение не разговаривать с другим, стараться на него не смотреть и спешно потребовать лошадей.Оба так и сделали. А так как баронесса больше доверяла варшавскому врачу, то уехал Драгонович, получив щедрый гонорар.В прихожей старый доктор застал камердинера Кшыстофа и лакея. Пан Кшыстоф приказал этому лакею подать пану доктору пальто, а пан доктор попросил пана Кшыстофа передать лекарю из Варшавы, что он — хлыщ и пустозвон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55