Уильям невольно всматривается в лицо старика, ища сходства между ним и дочерью. Трудно решить что-либо определенно, глядя в его невидящие глаза и сравнивая их с живым взглядом Синтии. Уильям пытается вообразить, каково это: не видеть лица Синтии, не подозревать о крапинках веснушек у нее на носу, не знать, что ее волосы, собранные в немодную, но, по его мнению, прелестную прическу, — каштановые с рыжинкой.
— Сад стал единственным моим утешением, — продолжает тем временем господин Деллер. — Синтия называла мне то, что видела, а мои память и воображение рисовали мне знакомые картины. Сад — это единственное, чему я ни за что не позволю прийти в упадок. Я оставил человека, который им занимается. Остальных, кто у меня служил, увы, пришлось отпустить.
— Отец, если я не нужна тебе…
— Синтия, иди. Нам с господином Страудом еще многое нужно обсудить.
Она направляется к двери, Уильям поднимается и склоняет голову, провожая ее уход. Тон, в котором Деллер разговаривает с ней, кажется ему оскорбительным. У них дома было заведено, что в работе на мельнице отец был полновластным хозяином, но домашними делами заправляли женщины, и по этой части главными были именно они.
— Доброй ночи, джентльмены.
Уже выйдя, Синтия замечает, что перед ее юбки завернут и подколот булавками. Она намеревалась отпустить его перед тем, как идти в кабинет, чтобы скрыть это свидетельство ее трудов по дому. Но теперь уже поздно. Она воображает себя: усталая, растрепанная старая дева в пустом коридоре. Душа ее содрогается, но она все не может забыть взгляда Уильяма, которым он проводил ее. Она сердито качает головой. Она боится верить тому, что, как ей кажется, было в этом взгляде.
Уильям, со своей стороны, вслушивается в звук ее удаляющихся шагов. Как он может сидеть тут и жевать, подобно ослу у кормушки, когда она совсем рядом, всего в нескольких ярдах? Лишь когда ее шаги стихают, он чувствует облегчение и способен продолжать разговор.
— Господин Деллер, перед этим вы говорили о наказании…
— Да, говорил.
— Могу я спросить, что вы имели в виду?
Господин Деллер осушает бокал, капли шерри остаются в его бороде. Он протягивает вперед руку с бокалом и ждет.
— Я никогда не поверял вам своих секретов, верно?
Чтобы наполнить бокал старика, Уильям подходит и склоняется к нему, поэтому слова звучат особенно доверительно.
— Когда… когда я был вашим учеником?
— Я полагал, в этом не было нужды. Все свои тайны я держал при себе. Хранить в тайне недостойные или осуждаемые поступки настоящего джентльмена.
Вновь Уильям подавляет желание подхватить слова старика и продолжить их. Но он лишь на цыпочках возвращается в свое кресло.
— Теперь же, — вздыхает господин Деллер, — я такая развалина, что не могу даже…— сжимает и без того тонкие губы в едва заметную ниточку. Но потом берет себя в руки и продолжает: — Несчастен рожденный в достатке, Уильям.
— Ибо он наследует землю?
— А потом теряет ее. При рождении у меня было все. В том числе и богатство, достаточное, чтобы я мог следовать своим склонностям, не оглядываясь на нужду. Как отец угадал во мне страсть к искусству — не знаю. Должно быть, в моих глазах он увидел отсветы его огней.
Уильям хмыкает. Его собственный отец всегда был слишком занят, чтобы искать что-либо во взгляде сына.
— Ребенком я мог в восхищении созерцать природу целыми часами. Меня привлекало все: формы древесных крон; биение сока в стеблях травы; тени облаков на склоне холма. Но созерцания мне было мало, и оно не приносило ни спокойствия, ни умиротворения. Я не мог смириться с мыслью, что восхитительные мгновения и прекрасные виды так мимолетны и вскоре пропадают навсегда. Я хотел запечатлевать благословенную природу на бумаге и холсте, отражать в своих работах хоть малую частичку ее сущности. Когда я видел распускающийся цветок, я чувствовал, что должен, просто обязан сохранить нежную прелесть лепестков до того, как они поникнут и засохнут.
— Почему вы учились именно в Голландии?
— Отец вел торговые дела с представителями Оранского дома в Брабанте. Именно общением с ними он обязан своему восхищению Голландией. Он счел правильным отправить меня туда, а не в Рим. Именно отец выбрал мне в учителя Николаса Кейзера, известного живописца, который к тому же говорил по-английски — выучился у наемников, рядом с которыми сражался в Хертогенбоше .
— Он был хорошим учителем?
— Гораздо лучшим, чем я — учеником. Возможно, сейчас, когда вы смотрите на эту дряхлую развалину, нелегко представить себе, что и у нее когда-то были пытливый разум и немалое честолюбие. В течение нескольких лет мой неугомонный дух был всецело посвящен учению. Но все же на торговые корабли и их капитанов я всегда смотрел с завистью.
— Разве вы не получали радости от своих трудов?
— Я хотел, чтобы они радовали весь свет. Эх… если б я только мог высказать тому юному глупцу, каким был, то, что знаю теперь. Оставайся где есть, сказал бы я ему. Продолжай учиться. И, главное, научись терпению: мир никуда от тебя не убежит. — Господин Деллер делает еще один глоток, потом берется за булочку, но отдергивает руку. — Голландия была великолепна. Такое множество картин! На рынках, в книжных лавках, в домах гильдий. Я не хочу сказать, что каждая из них представляла собой великое искусство. Но они были повсюду, только представьте: в каждом доме — картины. Я мечтал о том, что и в Англии настанет такой же расцвет, такое же отношение к прекрасному, а вместо этого парламент продал собрание искусств казненного короля. Мы утратили даже то малое, что имели, а все из-за небрежения и невежества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49