Мангольф шарил сумрачно-страдальческим взглядом по лицу друга. Ему все еще слышались слова, сказанные другом вчера: «Я простился с Леей». Что скрывалось за ними, какие признания сестры, какие козни брата?— Ты угрожал мне, — сказал Мангольф, задерживая взгляд на бровях Терра.— Вчера мне представилась возможность замолвить за тебя слово перед твоим высоким начальством, и я с радостью воспользовался ею, — вежливо ответил Терра.— Этого еще недоставало! — простонал Мангольф.После паузы Терра подтвердил:— Именно этого. Надеюсь, сам ты не обманываешься насчет истинной причины, почему ты в такую рань, когда спят даже истопники, ждал меня здесь? Мой разговор с глазу на глаз с хозяином дома напрасно беспокоит тебя — он носил чисто отвлеченный характер. Если бы тайному советнику подобало подслушивать, ты бы услышал, что говорил он один.— Этому я охотно верю. — Мангольф презрительно улыбнулся. — Ты же играл роль повитухи. Должно быть, он продиктовал тебе статью?— В этом и заключалась вся беседа, — с жаром подтвердил Терра. — Я преклоняюсь перед твоей прозорливостью. Очевидно, ты в самом деле ждал меня здесь только в связи с моей сестрой.— Ты угрожал мне, — резко и торопливо повторил Мангольф. — Что происходит?— Кто это может сказать, кроме нее самой? Разве что Толлебен, — глядя исподлобья, невозмутимо ответил Терра.Мангольф схватился за голову.— Толлебен? Господи, а он уехал! — Он заметался по комнате как затравленный. Когда он вернулся на прежнее место, в тоне его слышалась уже только мольба: — Она хочет мстить? За то, что мое честолюбие служит ей преградой? Скажи, мне что-нибудь грозит?— Как тайному советнику?— Ты вправе глубоко презирать меня, — пробормотал Мангольф, весь сжавшись и покраснев.— Я уже говорил тебе, что вызвать у меня презрение не так легко. Я иногда тебя ненавижу — объективно, а если люблю, то субъективно.— Значит, ты жалеешь меня? — И так как Терра не возражал: — Этого я не потерплю.— А мне, — сказал Терра, — приходится терпеть, что ты мне завидуешь, тайный советник — вечному студенту.Мангольф стоял, весь похолодев.— Все может быть… Но обо мне надо говорить долго. — Главный и неизменный интерес его жизни сквозил у него во взгляде: что происходит со мной, во мне…— Пойдем на воздух! — потребовал он.Выйдя, Терра заметил:— Как эта терраса изменилась со вчерашнего вечера. Она блистала, точно мраморная, а теперь это крашеные доски.— Здесь каждый день утрачиваешь иллюзии, а к вечеру они снова возвращаются. Благоразумно уехать вовремя. — С этими словами Мангольф повел друга по буковой аллее к реке. Они дошли берегом до мостика. Мангольф перегнулся через перила и смотрел, как бурлит и сверкает вода между льдинами.— Меня это точно завораживает, — сказал он с интересом. — Разве могу я быть дурным по натуре, если меня так тянет к отречению, ко сну?Терра тоже попытался одурманить себя. Но ничего не вышло; он отчетливо слышал слова Мангольфа.— Не будь у меня сна — и сознания, что наша унылая жизнь лишь остановка в ночи…— Ну, ну! — сказал Терра умиротворяюще.Но Мангольф продолжал, не отводя взгляда от реки:— Мне недавно открылось, что я бессмертен…Терра думал: «Как ему не совестно? Или вся эта комедия имеет целью заставить меня поскорее уехать?» Он грубо захохотал:— Если так, тогда жизнь не может уязвить тебя всерьез, даже пристыдить тебя никто не может.Тут Мангольф повернулся к нему.— Я полон смирения, — сказал он. — Иначе разве я был бы честолюбив?И Терра опустил взгляд: кому из них следовало устыдиться? Его тянуло к такой же откровенности.— Я не умею унижаться, — выдавил он из себя, — как же мне добиваться почестей? Вынужденная добродетель — вовсе не добродетель.— Но ты испытал унижения?— Ничего другого я не испытывал! — сказал Терра.— Разве ты выше других?— Откуда я знаю, каковы другие?— Да ну! — презрительно протянул Мангольф. Терра, водя языком по губам, ждал раскрытия той родственной картины мира, которую Мангольф жаждал раскрыть перед ним. Незаметно оба обрели прежний вкус друг к другу, давний беспокойный интерес к мыслям другого. — С тех пор как я себя помню, я достоин самоуважения, — заявил Мангольф, стоя посреди мостика и выпрямляясь во весь рост. Бледно-голубое небо вставало ореолом вокруг его непокрытой головы. — И вам не мешало бы уважать меня! — заключил он с угрозой.Потом внезапно сошел с мостика и лишь на другом берегу, когда кусты заслонили его, заговорил снова.— Ужасно! — Со слезами в голосе: — Ужасно сознавать свое высшее призвание, мучительно сознавать в себе не простую волю, а силу, покоряющую людей, — и стоять у исходной точки никому неведомым новичком, самому себе в тягость! Они же относятся ко мне с пренебрежением и в то же время с недоверием, слышишь?— Остерегайся впасть в их ошибку, — шепнул ему духовник. — Ты слишком много презираешь.— Я! — вскипел Мангольф. — Кто силен, по праву видит лишь себя. Когда я приехал в Фридрихсруэ, я застал Бисмарка больным: он терзался невралгией и раскаянием. Ему вспоминались его жертвы, жертвы трех его войн. Он вдруг понял, что в сущности никто благодаря ему не стал счастливее, а несчастнее стали многие. Это не трогало его, пока он был силен. А теперь он сидел на мели и терзался вымышленными заботами. Чего стоят заботы конца по сравнению с муками начала!— Пусть каждый заранее помнит, что его ждет Святая Елена Святая Елена — остров, на котором доживал пленником свои последние дни Наполеон.

, — шепнул духовник.Мангольф залился безумным смехом.— Святая Елена — да с величайшим восторгом! Ведь там все уже позади — и поражения и победы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189