— Разве это достаточная причина, чтобы я отправился туда за ней?
— О нет! Могу ли я, вросший обеими ногами в эту землю, иметь право советовать вам предпринять подобное путешествие? Но если вы когда-нибудь решите поехать туда, заезжайте ко мне на обратном пути и расскажите все, что увидите!
Мы вместе поднялись и пошли во второй двор, с другой стороны магазина, чтобы посмотреть несколько статуй — античных и современных. Одна из них, найденная неподалеку от Равенны, показалась мне подходящей для сада моего гостеприимного хозяина — это Бахус, а может быть, какой-то император, который возлежит на пиру с чашей в руке в окружении земных плодов. Если я не отыщу ничего, что понравится мне больше, я ее возьму.
Возвращался в дом Грегорио я пешком, я шел легким шагом и обещал себе еще раз заглянуть к своему любезному коллеге. Во всяком случае, мне придется вернуться из-за статуи.
Следует ли ее дарить так, как она есть, или же я должен заказать для нее постамент? Надо бы расспросить об этом Бальди, он должен знать, как это обычно делается.
21 апреля.
Грегорио взял с меня обещание не уезжать, не предупредив его за несколько дней до отъезда. Мне захотелось узнать причину, но он напустил на себя таинственный вид.
Потом он спросил меня, решил ли я уже, куда поеду. Я ответил, что все еще колеблюсь между Джибле и Смирной и что мне случается задавать себе вопрос, не направиться ли мне в Лондон.
Он, казалось, удивился этой новой причуде, но через несколько минут сказал мне, что это не такая уж и плохая мысль. Я ответил, что это — такая же мысль, как и все прочие, и что я еще не принял никакого решения. На это он возразил, что я не должен слишком торопиться и что он будет счастливейшим человеком в мире, если мои колебания продлятся до «самого Рождества».
Славный Грегорио, я уверен, что он обдумал каждое произнесенное им слово.
Уверен также, что в тот день, когда я покину его дом, я еще не раз вспомню о проведенном здесь мирном времени. И однако, мне нужно вновь отправляться в дорогу, и задолго до Рождества.
22 апреля.
Сегодня приехали жена и три дочери Грегорио, они заезжали по пути в семь церквей, как того требует традиция Страстного четверга. Синьора Ориетина — худа, суха и вся в черном. Не знаю, может, она так одета по случаю поста, но, кажется мне, пост у нее — круглый год.
Она должна была вернуться только в субботу, в канун Пасхи, но решила пренебречь пламенным нравом своего нетерпеливого мужа и возвратиться на два дня раньше. Если бы я, упаси бог, был ее мужем, ей никогда не пришлось бы опасаться моего пыла ни в пору поста, ни в остальное время.
Почему я говорю о ней с такой жестокостью? Потому что, как только она приехала и я вышел, присоединившись к мужу и домочадцам, чтобы поприветствовать и поздравить ее с благополучным прибытием, она бросила на меня взгляд, означавший, что она не желает видеть меня в своем доме, а лучше бы мне и вовсе никогда не переступать его порога.
Не приняла ли она меня за сообщника Грегорио, который потворствует его разврату? Или же, напротив, она узнала о планах этого последнего насчет меня и их дочери, и не старалась ли она выразить этим свое несогласие с подобной инициативой или, наоборот, досаду на то, что я не слишком сговорчив? Во всяком случае, я сразу почувствовал себя лишним. Я даже подумал, не уехать ли мне немедленно, но сдержал себя. Мне не хотелось нанести оскорбление тому, кто принял меня как брата. Я притворился, что считаю, будто поведение его жены вызвано усталостью, последними днями поста и воспоминаниями о тяжких страданиях, испытанных Господом нашим в эту неделю, которые запрещают нам проявлять избыток радости. Но я здесь больше не задержусь. Уже вечером я не остался обедать с ними, отговорившись встречей с одним коллегой.
Что до знаменитой Джакоминетты, которую так нахваливал ее отец, я, по правде сказать, ее еще не видел. Она пробежала в свою комнату, ни с кем не поздоровавшись, и я подозреваю, что мать ее просто прячет.
Пора, давно мне пора в дорогу.
Я провел тяжелейшую ночь, хотя у меня ничего не болит. Ничего? Нет, мне больно, оттого что я уже больше не желанный гость в этом доме. Мне с трудом удалось заснуть, словно и самый сон я должен был красть или вымаливать будто подачку у своих хозяев. Недовольная гримаса на лице жены Грегорио за ночь стала еще безобразнее. Я не могу больше тут оставаться. Ни до Рождества, ни даже до Пасхи, которая наступит через два дня. Даже до утра. Я оставлю вежливую записку и тихонько уйду. Устроюсь на ночь в какой-нибудь дорожной гостинице возле порта, а как только будет корабль, я уеду.
На Восток или в Лондон? У меня — все те же сомнения. Разыскать сначала книгу? Или забыть о ней и лучше постараться спасти Марту — но как? Или забыть все безумства и вернуться в Джибле к моим близким? Я колеблюсь — более чем когда-либо.
23 апреля, Страстная пятница.
Я сижу в своей новой комнате, в гостинице под названием «Мальтийский крест». Из моего окна видна бухта порта и десяток кораблей с тугими парусами. Быть может, среди них и тот корабль, который увезет меня отсюда. Я пока еще в Генуе, и я ее уже покинул. Наверное, поэтому мне уже не хватает ее, и я вновь испытываю тоску по родине.
Я все же исполнил свою угрозу, сбежав из дома Грегорио, несмотря на непредвиденные обстоятельства, вставшие на моем пути в последнюю минуту. Ранним, совсем ранним утром я собрал свои скудные пожитки и оставил хозяину короткую записку, в которой благодарил его за гостеприимство, записку, из которой я постарался изгнать малейший намек на недовольство или нечаянную двусмысленность, — ничего, кроме слов благодарности, признательности и дружбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134