Пользуясь этими несложными аналогиями, он пришел к благоприятному для себя выводу: даже случайное попадание в самолет было бы полностью невозможно, если б лейтенант Туровцев не унаследовал от своего учителя Васи Каюрова некоторого умения управлять зенитным огнем.
Часов около одиннадцати пришел, волоча тяжелый этюдник, Иван Константинович, Митя бросился помогать. Они не успели сказать ни слова — ворвался Петрович. Вбежав в кабинет, он посмотрел на Митю безумным неузнающим взглядом и, сорвав со стены рамку с застекленной грамотой, метнулся к выходу. Митя побежал за ним. С помощью Ивана Константиновича он оттеснил старика в кухню и силой усадил на плиту. У старого матроса был вид помешанного, на все вопросы он отвечал горестным мычанием и совал в руки рамку с грамотой. Наконец выдохнул:
— Барышню Юлечку… взяли.
— Воды! — скомандовал художник.
За то время, что Митя бегал по соседям в поисках воды, Иван Константинович сумел успокоить Петровича и добиться от него почти связного рассказа. В десятом часу утра Юлию Антоновну срочно вызвали в районное карточное бюро. Петрович увязался следом и своими глазами видел, как ее уводил человек в форме.
— Нельзя терять ни минуты, — сказал Иван Константинович. Митю поразило его спокойствие, сам он был растерян гораздо больше. Он уже догадывался, что вызов в карточное бюро был лишь предлогом, тут было что-то политическое, а на сей счет Мите с ранних лет были внушены очень твердые понятия — надо ждать и не вмешиваться. После ареста майора Славина два Митиных однокурсника ходили к его жене, писали какие-то письма, и кончилось это плохо — обоих исключили из комсомола. Курсант Туровцев тоже голосовал за исключение.
— Что вы собираетесь делать? — осторожно спросил он художника.
— Собираюсь пойти в райком. И был бы вам бесконечно благодарен, если б вы взялись меня проводить.
— Почему в райком? — удивился Митя.
— Потому, что это единственное место, где у меня, кажется, есть связи.
— Ну и что же вы там скажете?
— Скажу, что знаю Юлию Антоновну Кречетову тридцать лет и попрошу отдать ее мне на поруки.
Митя с трудом сдержал улыбку. На поруки по политическому делу? Типичный девятнадцатый век.
— Я вижу, вы колеблетесь, — холодно сказал художник. — В таком случае я обращусь к кому-нибудь другому.
Митя смутился:
— Я готов. Если Виктор Иванович разрешит…
Они вышли. Во дворе их догнал Петрович и все-таки всучил рамку. Сквозь давно не мытое стекло Митя прочел датированное восемнадцатым годом письмо жильцов дома на Набережной, удостоверявших, что Ю.А.Толкачева-Кречетова фактически не является домовладелицей, и ходатайствовавших перед районным Советом РКК и КД о закреплении за означенной Толкачевой-Кречетовой и ее мужем, находящимся на действующем Флоте, фактически занимаемой ими площади. Все это было в достаточной степени наивно, но Иван Константинович сказал, что это не письмо, а охранная грамота, и велел непременно взять. Митя извлек письмо, а рамку бросил в снег.
Горбунов стоял под репродуктором. Выслушав помощника, он слегка нахмурился.
— Хорошо, идите.
Райком помещался в старинном особняке, на одной из примыкающих к Литейному проспекту улиц, сравнительно недалеко от Набережной. Шли легко, трудности возникли в бюро пропусков. Митя мог пройти по комсомольскому билету, но Ивану Константиновичу нужен был пропуск, а паспорта он, конечно, не захватил. К счастью, выписывавший пропуска веселый инвалид оказался не таким строгим ревнителем формы, как Селянин, и нашел выход: пропуск был выписан на фамилию Туровцева, а в скобках поставлено — 2 чел. Предъявив милиционеру пропуск, они поднялись по широкой и отлогой ампирной лестнице на второй этаж. Здание выглядело пустым и напомнило Мите рассказы о гражданской войне: «Райком закрыт, все ушли на фронт». Но в предбанничке перед кабинетом секретаря обнаружилось большое скопление самых разнообразных людей, одни сидели на расставленных у стен стульях, другие стояли в очереди к техническому секретарю райкома — девице лет восемнадцати, охранявшей похожую на шкаф дверь, за которой скрывался первый секретарь. Очередь подвигалась медленно, все внимание девицы было поглощено стоявшими на забрызганном чернилами столе телефонными аппаратами, она отвечала на звонки и названивала сама, добиваясь каких-то неведомых Давидюка и Юрочкина. По-видимому, они были очень нужны, и в пронзительном голосе секретарши слышались слезы.
— Горком каэсэм? — кричала она истошным голосом, зажимая ладонью отмороженное ухо. — Не бросайте трубку: Суворова. Где Давидюк? Ну и что ж, что спрашивала, — еще раз спрашиваю. Где же он шалается? Как явится, чтоб сразу ноги в руки — и к Северцеву. Под вашу ответственность. Что? А мне все равно, кто вы есть, — мне чтоб он был, ясно? — Она уставилась на художника, но тут же отмахнулась от него, как от мухи, и схватила трубку задребезжавшего телефона: — Кто говорит? Ничего не слышу, тише говори. Юрочкин, ты? Куда же ты пропал? Вот безобразие… Ну что ж, что на объекте, — должен след оставлять. Срочно к Северцеву! Ноги в руки, обижаться после будешь…
Видя, что она обдумывает, куда бы еще позвонить, Иван Константинович громко кашлянул.
— Вам что? — отрывисто спросила Суворова и, не дожидаясь ответа, закричала: — Побойчее говорите, мне некогда.
Художник посмотрел на нее с любопытством.
— Милая девушка, — сказал он, улыбаясь, но очень серьезно, — почему вы на меня кричите?
Теперь удивилась Суворова.
— Я не на вас кричу, — сказала она сиплым шепотом. — Я вообще кричу. — И как бы в доказательство того, что она не может говорить тихо, опять закричала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182