Наконец Митя все-таки не выдержал:
— Послушайте, мы же условились не говорить о Викторе Ивановиче. Я его люблю, уважаю и не понимаю, что вы имеете против него. Что он вам сделал?
— Решительно ничего. Мне он противен как тип. Не люблю болтунов. Не люблю людей, которые чванятся своими золотыми нашивками и черными просветами. Он, видите ли, кадровый, строевой, водоплавающий, носитель морских трррадиций… Это правда, что он себя офицером называет?
— Почему же только себя?
— Ах, оставьте… Я для него — береговая крыса, военный чинуша, тыловой бюрократ, короед. А между прочим эти предрассудки пора бросить, в современной войне сам черт не разберет, где хлябь, где твердь, где фронт, где тыл. Хотите знать, лейтенант, почему страна выстояла против блицкрига?
— Почему?
— Скажу. А выстояла страна потому, что к началу войны она, как огромная бочка, была скреплена железными обручами аппарата. Потому что десятки тысяч таких береговых крыс, как я, связанных подчинением и отчетностью, ни на секунду не переставали заниматься своим делом.
— Писаниной, — усмехнулся Митя.
— Да-с, в том числе и писаниной. Продолжали отчитываться перед высшими инстанциями и подтягивать низшие, брать на учет и составлять списки, рапортички, обзоры и объективки, короче говоря, заниматься всем тем, что вы, в своем легкомыслии, называете бюрократической возней. Чему вы смеетесь?
— Честное слово, вы тут ни при чем, просто смешной случай. Осенью, в самый разгар наступления, является к нам на кронштадтскую базу корреспондент. Шрапнель визжит, штурмовики летают прямо на бреющем, все попрятались по щелям, по двору — только бегом и ползком. Приходит час обеда, корреспондент к начхозу: нельзя ли подкормиться? «Аттестат!» Корреспондент предъявляет. «Не годится». — «Почему?» — «Надо две подписи и печать чтоб гербовая была, а у вас подпись одна и печать треугольная. Вот будет отбой, я схожу к командиру базы и согласую вопрос». — «А если отбоя до вечера не будет?» — «Это, говорит, дело не мое». Подводники услышали и вступились, до того застыдили беднягу, что тот взял аттестат и куда-то сгинул. Через минуту выглянули и видим картину: шрапнель так и свищет, а наш бюрократ с аттестатом в зубах ползет по-пластунски через весь двор…
— Это зачем же?
— За резолюцией. Чтоб перестраховаться.
Селянин посмеялся снисходительно:
— Вот тут-то мы с вами и расходимся. Попадись вам этот бюрократ, вы бы его разнесли.
— А вы?
— А я наградил бы.
— Шутите?
— Нисколько. За верность идее. Раз не положено — точка. Негибок, зато надежен. Серость не всегда недостаток; чтоб выписывать аттестаты, Спиноза не нужен. А вот такие многорассуждающие господа, как ваш друг и начальник…
— Откуда вы знаете, как он рассуждает?
— Говорю, — значит, знаю. У него ведь что ни спроси — на все собственное мнение.
— Разве это плохо? Не обсуждаются только приказы, а пока приказ не отдан…
— Знаем, проходили. Оно и видно, что вы еще зеленый.
— Не понимаю. Устав один для всех, для желтых и для зеленых.
— Послушайте, лейтенант, — сказал Селянин почти сердечно. — Смешно, что я — штафирка — должен разъяснять вам, что такое дисциплина. Если вашему патрону угодно забавляться и считать себя офицером — пожалуйста. А вот я — солдат. Я не рассуждаю. Рассуждать хорошо, когда ты в курсе дела. Это в девятнадцатом веке каждый обыватель мог судить и рядить о политике — теперь все засекречено, и никто, кроме считанных людей у перископа, не знает толком ни бюджета, ни международной ситуации. Кто смотрит в глазок — тот видит, остальные слушают и репетуют. Голубчик, — он даже привстал, — наше время не терпит оттенков: либо ты доверяешь и подчиняешься, либо при любом повороте вылетаешь из тележки. Я — доверяю. Если каждый солдат начнет задавать вопросы — толку не будет. Я и не задаю. Принесите мне сейчас бумагу и скажите: «Это ваша статья, ваша декларация, ваше заявление, так надо, текст согласован», — и я подпишу не читая. Скажите мне: «Этот симпатичный товарищ вреден нашему обществу», — и я его не пощажу. Я солдат и не имею никаких точек зрения, кроме официальной, все высокие материи я передоверил моему государству и нисколько не стыжусь, что я только исполнитель. Поверьте, хорошие исполнители стоят дороже и встречаются реже, чем таланты, новаторы и энтузиасты.
Перед этим неожиданным напором Митя чуточку растерялся. Но сдаваться ему не хотелось.
— А о низких материях вы тоже не думаете? — спросил он сердито. — Тоже передоверяете?
— Что вы называете низкими материями?
— Да вот хотя бы харчи. Паек вы тоже любите солдатский? Или предпочитаете генеральский?
Селянин захохотал.
— Зло сказано! Что ж, плох тот солдат, который не умеет о себе позаботиться. Наше общество — армия на марше — награждает и наказывает, все полной мерой, но сделанного не переделывает и отстающих не подбирает, так что поспевай к раздаче и следи сам, чтоб не выпасть из тележки.
— Да, уж вы из тележки не выпадете…
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Селянин с неожиданной строгостью.
Митя удивился.
— Ничего особенного. Что у вас, как видно, слово с делом не расходится…
О тележке он в самом деле сболтнул без всякой задней мысли. Но, увидев строгие — а за строгостью испуг — глаза Селянина, он ощутил легкий толчок, вроде слабого электрического разряда. От этого толчка заработало дремавшее воображение, которое сразу же повело себя крайне разнузданно. Оно без всяких видимых оснований, но в хорошей реалистической манере нарисовало Семена Владимировича Селянина в кузове грузовика. Картина получилась настолько яркой, что Митя перепугался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182