Ей казалось, что кто-то неведомый зовет ее, и она вся тянулась к нему, чувствуя на себе его горячую мужественную руку. Порой она словно искала кого-то и, не найдя, со стоном снова бросалась на постель. Распустив тяжелые черные косы, она укрывала всю себя ими и в сладких мечтах летела навстречу будущему.Проходили часы. Соломония блуждала по комнате, пока не блеснул рассвет и первый луч солнца не зарумянил небо.Уже утро, а сна все нет… Господи, до каких пор это будет? Глянула в зеркало. Боже мой, боже мой! Что за жизнь!Отошла от зеркала и села на кровать. Спать не хотелось. Тело горело. В комнате было душно. Соломония набросила на себя рубашку, поверх черную рясу и вышла из кельи.Утренняя прохлада немного освежила ее, и она, словно тень, поплыла садом.— Доброе утро! — услышала она чей-то грубый голос.— Доброго и вам! — машинально ответила Соломония.— Не спится?Соломония подняла глаза. Перед ней стоял красавец-юноша… В рясе.— Чего тебе, брат, нужно здесь так рано? — взволнованно спросила.Он улыбнулся.— Давно ли, девушка, чудная такая?Она только теперь заметила, что у колодца, выходившего половиной на улицу, стояла пара лошадей, запряженных в повозку, а Иван — с ведром возле нее. Соломония еще больше смутилась. Крепкий, красивый, Иван так и жег ее глазами. Ей казалось, что это и есть тот, кто звал ее, тревожил ночью, волновал кровь. Исчезли и монастырские стены с суровыми правилами, и шестидесятилетняя сухая монашка, мать Анфиса. Она откликалась на зов крови и пылала, как восход.Иван видел это и любовался ею. Удивлялся тому, куда делись его грубость, наглость и насмешливая речь. Откуда на него волной нахлынули застенчивость, робость и нежность?— Из каких мест, сестра? — спросил робко.— Из-под Сорок… С Карасёвого хутора.— Из-под Сорок? И я оттуда…— Правда?— Да… И совсем недавно. А ты?— А я едва помню село. Давно оттуда… Как умер отец, нас осталось двое у матери: мне, старшей, десять лет и младшей сестре четыре года. Мама очень бедствовала, в наймы водила, да никто не брал: маленькая была. А тут на хутор к нам пришла какая-то монашка. Увидела бедность, посоветовала отдать меня в монастырь. Да так вот уж десять лет прошло здесь… Еще и за воротами не была. Не знаю, как там и люди живут.— Бедная девушка, — тихо проговорил Иван, — десять лет не выходить. Худо.Не выходила. Нигде не была ни разу: не пускает мать Анфиса.— Жаль мне тебя, сестра, но что поделаешь?Соломония с восхищением смотрела на него. У юноши был искренне сочувствующий вид. Сердце ее защемило от жалости к себе, покатились слезы. То ли оттого, что десять лет просидела за стенами, то ли потому, что осталась сиротой, или от Иванова сочувствия, а может, и потому, что где-то далеко отсюда живет убогая мать-вдова с ее младшей сестрой Марысей и не может старая даже увидеть свое дитя, только передает ей приветы через людей. Кто его знает… Но только сжалось сердце от жалости к себе, и Соломония заплакала. Она так жаждала тепла, ласки… И вот эта ласка засветилась в Ивановых глазах, зазвучала в его голосе, залучилась на его лице… Он вдруг стал ей каким-то близким, своим…— Ну, не плачь, сестра, слезы не утеха. На все воля божья. Вот и я тоже сиротой остался, один как перст… а живу.— И ты сирота?С двенадцати лет, сестричка… Скитался вот, пока сюда не пришел. А теперь… сама видишь, — врал зачем-то Иван.— Бедный… и ты…Солнце тем временем рассыпало миллиарды искр по зеленой траве, разбудило день.— Ну, прощай, сестра. Вон уже встают ваши. А мне у епископа утром быть нужно.— Прощай…И стояла. Иван тоже не двинулся.— Сестра… Я бы… хотел…Поняла.— Хорошо.— Завтра в это время буду назад возвращаться из города… будешь ждать?— Хорошо… буду…Этот день казался Соломонии бесконечно долгим. Медленно тянулись часы, а солнце, как пригвожденное, будто стояло на месте. Но наконец наступил вечер, а за ним душная ночь.Соломонии жарко. Она сбрасывает надоевшую одежду и застывает на белой простыне, как тень от луны. Только глаза, эти два блуждающие огонька, выдают в ней жизнь. Вся она — в напряженном ожидании. Вся — надежда, желание — нежное, бурное, робкое, смелое, жаркое.На колокольне бьет два. Вскочила с постели. Торопливо оделась и как тень выскользнула из кельи. Тихо прошла темной аллеей к колодцу и спряталась за кустами. Где-то далеко что-то затарахтело.— Он…Но снова тихо. То, верно, крестьяне поехали в степь. Соломония снова присела, напрягла слух. Снова грохот, топот копыт. Снова слилась с оградой, всматриваясь в темноту.— Теперь он.Возле колодца остановилась пара лошадей. С повозки соскочил Иван.— Я здесь… — прошептала Соломония.Иван перемахнул через колодец и стал возле нее.— Ждала?— Ждала, милый… — неожиданно для себя сказала Соломония.Иван мгновение постоял и обнял ее за талию.— Я тоже ветром летел. Едва кони живы.Привлек ее к себе, сжал руки и, расстелив рясу, посадил. Сам сел рядом.— Как тебя зовут?— Соломония. А тебя?— Иван.Помолчали. Оба тяжело вздыхали, смущались. Но вдруг Иван страстно обнял Соломонию и прижал к себе. Соломония и сама доверчиво приникла к нему, ласкала его руки, буйную шевелюру и счастливо улыбалась. Но солнце спешило. Утро выглянуло умытым лицом из-за горизонта.— Милая, когда снова увидимся?— Когда хочешь. Хочешь, хоть завтра ночью, как все улягутся? Приходи.Страстный поцелуй опалил ее уста.— Так придешь, милый? Я буду ждать…— Приду. Прощай, пора уже.Еще поцелуй… Загремело, загрохотало, поднялась пыль, и Соломония, пошатываясь, пошла к себе. 5 Послушник Василий напряженно думал: «Почему это, когда эконом заходит к отцу Ананию, тот приказывает мне выйти, а потом они запираются в келье и о чем-то совещаются?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125