Поджидала Бостанику из Балты, даже на дорогу выходила. А Насте угождала, как дочке. И мертвого ребенка приняла, когда уехал Семен, и о похоронах позаботилась, и даже два раза апельсины привозила из Сорок. Будто специально за ними ездила, а на самом деле к «аблакату» гоняла, все выспрашивала, можно ли от этого суда избавиться. А повыспросив, возвращалась еще более озабоченной.Страшно старой. Из-за какого-то скопидома снова придется в долги лезть.Между тем не умолкала Бессарабия. На всех дорогах и перекрестках слышен был людской гул. Имя Ивана не сходило с уст. Кто говорил, что он родился от девы непорочной, как Иисус, другие клялись, что сам батюшка, крестивший его, утверждал, будто светозарный ребенок этот еще на материнской груди слова молитвы произносил. А кто-то из стариков рассказал целую историю: двадцатилетний юноша Иннокентий пас скот вблизи монастыря. Вдруг ударил гром, и его обволокло светлое, лучезарное облако. А из облака того вышел дух божий и осиял его, с того времени и пошло. Кое-кто божился, что когда «пэринцел» Иннокентий выходил из балтской церкви, перед ним, не зримый для других, появился Иисус Христос и сказал:— Иди за мной — и я прославлю тебя больше всех пророков.А старый Коврига говорил, что в образе Иннокентия сошел на землю Илья-пророк, принявший вид молдаванина, чтобы спасти многострадальный молдавский люд.Бурно росла его слава. Росло и умножалось число почитателей, все больше прославляя Левизоров род. Двери старой, еще дедовской, хаты не закрывались, а калачам София не знала счета. Даже расцвела вся. Но дело с проклятым Бостанику угнетало ее.— Через него и пропасть можно. Потащит в суд, ирод.— Ноги он скорее протянет, чем нас в суд, — грозно сверкал глазами Марк — четвертый сын Софии, — сначала ребра переломаю.— Тю на тебя, полоумный! Не слышишь разве, что меня богородицей величают, а ты людям ребра ломать собираешься да по острогам сидеть!Левизориха даже губы облизала. Какие хлопоты с этим балбесом! А тут что ни день — больше посетителей. Зайдет бабуся, хлопнется лбом об пол, да и:— Радуйся, богородица, господь с тобой! Сподобил бог и меня, грешную, зреть пресветлое лицо твое, не осуди за смелость. Возьми, что бог дал, да вознеси к престолу божьему о душе моей молитву.И так все село. Вся Бессарабия, возвращаясь из Балты или по дороге туда, приходила вознести ей молитву. Так гнула спину молдавская темнота и шапкой мела перед ней пол. Могла ли она допустить, чтобы все это погибло?Однажды утром Марк пришел веселый.— Семен возвратился, Бостанику. Говорят, босой пришел и лошадей в Балте оставил, — известил он.Не выдержала София, накинула на плечи платок и — гончей под окно. Прилипла к стеклу. Смотрит: вахлак Семен перед кроватью больной жены ползает. Приложила ухо к окну, прислушалась.— Ну что с тобой, Семенушка, голубь мой, — стонала Настя на кровати. — Где же это видано, чтобы такое хозяйство бросать.Прости меня, женушка верная. Слепой я был, а ныне прозрел. Глухой я был, а ныне услышал слово истины. Прости.— Да бог свят с тобой! Я же не сержусь… Не ты первый с женой такое делаешь, все вы одинаковые, у всех кулаки пудовые. Мне слово доброе скажи — я и выздоровею. — И заплакала.Семен, стоя на коленях, успокаивал ее. А как утихла немного, начал рассказывать про Балту. Старая волчица слышала все. Слушала — и видела, как расширялись глаза Насти, как ужас выползал откуда-то из-под накрытой коврами скамьи и хватал своими когтями Настю за горло, сжимал его. И она тяжело-тяжело дышала. Вместе с дыханием вырвалось испуганное:— Да что это ты, Семенушка? Кто же нас хозяевами назовет, если мы такое добро бросим? Ты же о детях забыл!— Дети? Не наши это дети — божьи! Нет у меня детей. О них бог позаботится, так сказал пэринцел Иннокентий.Больная Настя не в силах более бороться с мужем, поставила на колени всю мелюзгу — умолять отца не оставлять их без крова. Хор тоненьких голосов завыл в безграничной тоске, перепуганный словами матери, угрюмо-хищным видом отца. Крик поднялся в хате Семена.Рыдания детишек разбудили соседей. Даже Карпусь-калека, изуродованный в шахте, превозмог свою ненависть к Семену и вошел в хату.— Ты что, бородатый, надумал? Не детей ли по миру пустить? Коли сам пойдешь — туда тебе и дорога. А детей пожалей, — угрюмо сказал он.Семен не ощерился, как обычно, на нелюбимого соседа, а тихо ответил:— Брат! Настал час суда божьего…— Врешь, он только настанет скоро.— Пришло время суда — и ни дом, ни жена, ни дети мне не нужны.— А нужны тебе курвы монастырские, хлеб дармовой поповский, вот что тебе нужно! Ты эту ерунду брось!И снова Семен не разгневался, как прежде, а только зло посмотрел на него и тихо сказал:— Хватит. Иди, брат, домой.Пораженные соседи слушали. А Семен говорил им:— Пэринцел Иннокентий так сказал. Он наш — и обманывать не станет. Он дух божий, а не человек.В хате уже дышать нечем. Люди молча слушали и тяжело клонили головы.— Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие. Такое время! Такое время! Оно и взаправду — не по своему разуму человек поступает, что-то здесь не так… То обеими к себе греб, а то — будто заговорил кто.— К тому же мы маловеры… А сейчас во всех селах такое. Со всех щелей лезут, как муравьи.— Вот и у нас Корик продал все, жену бросил на произвол судьбы и ушел. Говорят, уже в монастыре душу спасает.— Да и не один Корик. Николу Дадула знали? Последнее понес. Все со двора вымел, только пепелище осталось.Десятки имен, близких, далеких, ежедневно виденных… Все они уже ушли из села в город, где пэринцел Иннокентий лечит души. Много хозяйств превратилось в пустырь или перешло в руки богачей.София тоже вошла в комнату и, сложив руки, поздоровалась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125