Разобрав ее, сделали они плот, и с тем плотом да найденным на одном острове утлым суденышком добрались до Прилука. А поручика Крыкова с солдатами свей выпихнули на пустой берег возле Сосновца, и они с великими трудностями добрались до Пялицы. Там и подобрали их соловецкие монахи.
— Слава богу, что живы. — Преосвященный помолчал, не зная, как начать дальнейший, не совсем приятный разговор. Но начинать все равно бы пришлось, не сегодня, так завтра. — За хорошие вести спасибо, князь… И не хотелось мне омрачать нашу беседу, однако скажи: пошто стольника обидел? Чем он провинился? Мне то не ясно.
Воевода резко вскинул голову, повернулся так, что под мышкой хрустнуло:
— Уж успел нажаловаться?
— Не скрою, была жалоба. Неласково ты с ним обошелся, Алексей Петрович. Противу священного писания…
— Своеволие допустил Иевлев. За то и наказал, — перебил архиепископа Прозоровский. — Воинского дела не знает, а мнит себя героем. Фрегат шведской битой в Архангельск направил без моего повеленья… А мне надо было все на месте осмотреть, диспозицию понять! И к тому же разве не волен я твердой рукой порядок править? Что будет, ежели каждый станет соваться не в свои дела?
Афанасий сощурился, молча проглотил обидный намек.
— Единовластие, данное от бога и государя, — столп, подпирающий благополучие Руси, — продолжал Прозоровский, ковыряя ложечкой в тарелке с морошкой. Потом отставил стакан, он тоненько звякнул о бок графина. — О том государь Петр Алексеевич денно и нощно печется…
— Единовластие необходимо. Однако и суд надо вершить по справедливости, — сухо отозвался Афанасий.
«Донесешь царю, поп окаянный!» — подумал воевода.
А владыка думал свое: «Придется все хорошенько разузнать и государю истину подробно отписать. Не сделаешь этого — гнев государя падет на твою голову. В поборах воевода жесток, и купчишки, и простой народ бессребреный кряхтят от его мздоимства. Что ни день — правеж, битье. От сего одно недовольство. А от недовольства до бунта — рукой подать!»
Вспомнив о Рябове, Афанасий еще подлил масла в огонь:
— Слышал я, свейские корабли на мель прямо под пушки посадил кормщик Николо-Корельского монастыря. Поступок, достойный похвалы. Но, говорят, Рябов в тюрьме? Так ли?
— Так. И поделом! Воровской поступок, владыко! Именно так, — настойчиво твердил воевода. — Привесть корабли к стенам крепости — не предательство ли самое черное? В чем ты усматриваешь добродетель кормщика? Умный ты человек, Афанасий, а простого не разумеешь… И окромя того, что корабли привел, Рябов этот еще и царский указ нарушил — в море не выходить на промысел. А, — воевода добавил не без ехидства, — может, Рябова настоятель в море отправил? Как думаешь?
— Нда-а-а, указ есть указ. То верно, — уклончиво протянул владыка.
— Не советовал бы я тебе, преосвященный, печься о стольнике да о мужичишке-кормщике. У меня своя голова на плечах.
Афанасий умолк и решил перевести разговор на другое, не желая обострять дальше беседу:
— Как дела у Бажениных?
— Спустили вчера на воду еще один корабль.
— Надо будет съездить к ним на верфь. Давненько не был.
Больше у преосвященного с воеводой об Иевлеве и Рябове речи не было. Однако в своем донесении царю архиепископ подробно и обстоятельно изложил все события, не забыв и о неблаговидных поступках Прозоровского.
4

— Ну как, отошел? — Над Иваном склонился плечистый русобородый мужик с веснушками на щеках и с бородой, в которой запутались соломинки, клочки пакли и еще бог весть что.
Иван хотел поднять руку и не мог. Руки скованы. Ноги — тоже. Он лежал на охапке соломы под узеньким забранным решеткой оконцем. Спину жгло огнем. — Ишь как тебя отделали воеводские холопы! — сочувственно улыбнулся русоволосый. — Ну, теперича все. Больше лупить не будут. Меня тоже поначалу так обработали — неделю валялся.
Иван невесело улыбнулся. Русоволосый сходил куда-то в дальний угол, принес берестяной туесок с водой, приложил край к губам Ивана. Тот, вытянув шею, жадно пил тепловатую невкусную воду, скользя взглядом по лицу своего доброжелателя. Мужик отнес туесок, вернулся, сел рядом.
— За что они тебя так?
— И сам не знаю.
Иван обвел взглядом низкое помещение, набитое узниками. Тут были пьянчужки посадские, мужики, бежавшие с Прилука со стройки, а также и те, кто не заплатил вовремя в казну подати. Узники лежали и сидели на земляном полу, устланном соломой, почесывались, переругивались, и все недобрыми словами костили воеводу и его приказных.
Как и когда попал сюда Иван, он не помнил. Помнил только, что его наказывали за судной избой плетьми якобы за нарушение царского запрета выходить в море на промысел. Там, на скамье-кобылке, под плетьми, он потерял память, и его внесли сюда полуживым.
«Такова воеводская благодарность за мою службу, — с горечью подумал Рябов. — Привел шведов под огонь, на мель посадил крепко, а меня, яко вора, в железа да под плети! Горькая судьбина. Где же правда?»
— Где же правда? — спросил он русоволосого мужика.
Узники рассмеялись:
— Всяк правду знает, да не всяк ее бает. — В ком правды нет, в том добра мало. У воеводы Прозоровского правда и не ночевала!
Потянулись унылые, тягостные дни в тюрьме. Сначала Иван все еще на что-то надеялся. Рассчитывал, что воевода вспомнит о нем, по справедливости оценит поступок, пожалеет, скажет: «Кормщик Рябов сослужил нам немалую службу, выпустите его!»
Но воевода, как видно, забыл о нем. Где там! Разве вспомнит он о безвестном поморе, несправедливо упрятанном в застенок.
Однажды тюремный сторож, приоткрыв низенькую дверь, черную от копоти и грязи, позвал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22