И живут они так же, как встарь. Лепят какие-то горщки, продают… Видимо, далее и неплохо живут!Кругом — какие-то наши войны, захваты, сражения, костры, тысячи убитых, споры, ссоры… А рядом, и уже тысячу лет, — республика Сан-Марино! Прожившая уже теперь почти столько, сколько просуществовала римская империя. Меня это даже страшит! Видал я многое… И никто, понимаешь, никто не восклицает, не приходит в восторг, не гневает, не рвется непременно уничтожить или непременно прославить их…Как, Аретино, проживет твоя Флоренция, будучи свободной, тысячу лет?— Неведомо, что стало бы с ними, имей они то, что имеет Флоренция! — возражает Аретино, нахмурив брови. — За тысячу лет родила ли эта республика хотя бы одного историка или поэта? Они заплатили за свое существование слишком дорогую цену! Цену творческого бесплодия!Косса усмехнулся и промолчал. Он знал, что Аретино ответит именно так, но он знал и другое. Сколько раз после кровавых абордажей, кутежей и пьяных драк вскипала у рыцарей моря мечта о далеких блаженных островах, где живут люди, не ведающие ни зависти, ни войн, ни воровства. Где круглый год плодоносят деревья, а от аромата цветов кружится голова. Где счастье и тишина, где то, что можно назвать земным раем, и куда надобно только доплыть, досягнуть, Добраться! Что же отрывало от мечты, заставляло возвращаться вновь и вновь к заплеванным кабакам и вонючим портовым шлюхам, спускать в кости все заработанное потом и кровью, своей и чужой, и вновь пускаться в море, грабить чужие города, топить корабли и только иногда вздохнуть вновь о счастливых островах там, за Геракловыми столпами, в океане… Островах блаженных, которых никто не искал, да и не достигал никогда… Не такой же ли остров земной радости эта республика, расположенная на темени гор, где нет своего Данте, ни Петрарки, но есть горсть людей, которые порешили жить, подчиняясь только себе самим, и уцелели! Сумели уцелеть за целую тысячу лет! Скудные поля пшеницы, виноградники, да огородики по склонам горы, да стада коз, овец, коровы, лошади… И — крепость на горе. Неприступная крепость. Которую, к тому же, всегда есть кому оборонять… Уцелеют ли они и впредь, научит ли опыт этой горсти людей чему-нибудь одичавшее человечество?И не может ли быть так, что наши дворцы и храмы, строки поэтов и картины художников — все это рождается на земле, удобренной грязью и кровью, и не могло бы иметь места на иной, счастливой земле? Быть может, Рай — это когда людям, как Адаму и Еве, не надобно даже одежды и вообще не надобно ничего из надобного нам? Сумел бы Данте воссоздать картины Ада, ежели бы не видел этих картин ежечасно собственными глазами?! Да и он, Косса, ежели бы не стоял, бледнея, с абордажной саблей в руках на качающейся палубе корабля, смог бы стать тем, кем он стал теперь? И чего надобно желать, живя на этой грешной планете?Синяя гора в отдалении заволакивалась туманом, исчезала, меняясь, и исчезла за очередным поворотом дороги, будто ее и не было.
Все ближе к Риму, и все серьезнее становится Леонардо Аретино, только тут, на подъезде, осознающий до конца добровольно возложенный им на себя крест. А трое старых друзей — Косса, Ринери и Изолани — все теснее сближаются, все больше молчат, все реже раздается меж ними: «А помнишь!». Сейчас важнее всего, как встретит друзей папа Бонифаций IX, Петр Томачелли, друг и родич Коссы, но… Но и начальствующий, но и глава, облеченный непререкаемой властью, по утверждению Гильдебранда, и над телами, и над душами людей.Рим ошеломил Аретино: и разочаровал, и заворожил, и потряс. Он наконец-то увидел вживе циклопические сооружения великих римлян, он наконец-то прикоснулся к чуду, открыв для себя разом и величие, и жалкую нищету разоренного вечного города.Изолани уже бывал в Риме, и не раз, а потому, прежде всего, заинтересовался, где их поместят? Хотелось вымыться горячей водой, переменить полное насекомых дорожное платье, поесть и отдохнуть. Впрочем, кардинал Косса сумел устроить друзей со всем подобающим удобством. И уже вечером другого дня все четверо сидели в гостях у Томачелли, все еще не верившего до конца, что Джан Галеаццо умер, и теперь главным его врагом становится вчерашний друг и союзник, неаполитанский король Владислав.Минуя обычную волокиту канцелярий, устраиваются дела очередного Бальтазарова протеже. Леонардо Бруни становится нотарием папского двора, и тут же ему изыскивают жилье, с хозяйкой и столом, дабы новому секретарю не заботиться о собственном пропитании.Но все это потом, потом! Томачелли жадно выслушивает политические новости. Глазами вопросив Коссу, приказывает слуге поставить дорогое вино на стол. Разговор после того идет живее и откровеннее, Аретино приходится попотеть, изъясняя все извивы флорентийской политики и реальный вес каждого из политических деятелей. А совсем уже отступивший от первоначальной строгости Томачелли опять показывает глазами: может быть?.. Но Косса трясет головой, отрицая: нет, это уже лишнее! Ты для них папа римский и только! Так что девической обслуги за столом так и не появляется. К тому же Томачелли сильно постарел, и это вызывает у Коссы смутную тревогу.Но во всем прочем разговор идет серьезный, и застолье достаточно серьезное. Что делать с наскоками авиньонского папы? Как усмирить Владислава? Как успокоить буйную римскую чернь?Разговор от римских дел перепрыгивает к международным. Кастильский король послал посольство к Тамерлану, разбившему Баязета. Касаются ли события, происходящие в далекой Азии, папского престола или нет? Не стоит ли за ними Бенедикт? Не упускаем ли мы возможность решительно расправиться с турками, отплатить за разгром под Никополем, спасти Византию и подчинить ее, как и было задумано, католической церкови?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143