В ярости он сорвался с места, требовал, грозил. Но спокойно взирали из-под опущенных ресниц на него великие мужи новгородские… Князь Олександр не стал бы бегать по гридне…
— В ту же породу, да не в ту же стать! — шепнул Жирослав Федору Кожичу, а Федор, наклонясь, ответил:
— Щенок у меня был маленький, а злющий — беда! Уж за загривок его несешь к двери, а все норовит гостя лапой достать! Так и он.
— Чем на Корелу идти, так уж ближе Торжок пограбить! — громко сказал боярин Путята.
Князь медленно заливался бурой кровью. Сказано было не в бровь, а в глаз.
Не опуская прямых ресниц под бешеным натиском выкаченных голубых глаз князя, Путята слегка уперся кулаками в расставленные колени. Вот-вот вскочит князь и встанет встречу на напруженных ногах боярин.
— Вече соберем!
И князь вскочил, и стал подыматься с лавки Путята…
Но вдруг тяжелый Сбыслав Вышатич опередил его:
— Не гневай, княже! Выслушай сперва! Корела нам не данники, та же земля новгородская, крестил их твой отец, Ярослав Всеволодович. Не добро, бяше, братью свою воевать! Молим тебя, княже, не вынми меч на слуг своих! Гнев отдай, а не ходи на Корелу! — прибавил униженно слова, которые, скажи их по-иному, могли бы прозвучать и угрозой: — Не я, не мы одни тебя молим, от всего Великого Новгорода, бояр, купцов, простой чади, вятших и меньших, молим тебя — не погуби!
Тяжело склонился в поклоне, утишил Ярослава.
Молчали, трудно дыша, вятшие мужи Великого Новгорода, но все поняли умный поклон Сбыслава и умные его слова. А от поклона голова не болит.
Сел Ярослав, поведя очами, опять не угадал, кинулся было к Гавриле Кыянинову.
— Ты скажи!
Но отвел глаза Гаврило.
— Что я! Я как мир, как совет, как Новгород… Против всего города мне не идти…
Ослабел князь, сдался.
На другой день низовские полки начали покидать Новгород, уходя назад.
XXV
Олекса, когда услышал, что поход на Корелу отменен, радостно потер руки:
— Миром и медведя свалят! Теперь без опасу! Весной корельское железо повезу, Станьку пошлю!
Вдвоем с братом начали готовиться к весеннему торгу. Считали, ссорились. Тимофей жался, не хотел говорить, сколько у него серебра… Мать наконец позвала обоих к себе в горницу. При ней братья перестали спорить, урядили.
— Еще одно дело… — со смущением начал Олекса. — Гюрятич ко мне приходил, прошал снова повременить с долгом… Чаю, и вовсе не отдаст.
— Отдавать ему нечем.
— Говорит, теперь, по весне, и мог бы расторговатьсе, да весь в долгу, не поправитьце. Прошал еще гривен пять, тогда бы, говорит, на ноги встал… Не даром! Обещает…
— Я твоему Максимке не дам ни векши, и, коли дашь, забудь, что я тебе брат! — забыв, что мать рядом, закричал, не дав договорить, Тимофей.
— Сынове! — воскликнула Ульяния с укоризной. Оба стихли.
— Возьми ты приказчиком его, Максимку-то! — вновь подала голос мать.
— Гюрятича? — как-то никогда не мог представить себе Олекса старого друга, купца, приказчиком. — Максима?
Олекса растерянно поглядел на мать, потом на Тимофея.
— Что, брат?
Тимофей, сердито глядевший в пол, неожиданно согласился:
— Можно взять. В торговом деле без своего подлеца не обойтитца! Только с Максима нужен залог, не сблодил бы чего… — Тимофей подумал, пожевал губами: — Пускай немца долг на нас переведет, хоть на меня, я не с него, так с троюродной родни колыванской, а получить сумею. Лавку, что в торгу, тоже. И долг с лихвой, что на него набежала, тоже на него записать!
— Не много ли будет?
— Максиму-то?
— Согласится ли еще…
— Он-то?! Да руки будет целовать, вот увидишь! Максима твоего, если хочешь, давно можно продаже объявить, а как жонка за него поручилась, то и ей конец приходит. Всей семьей в холопы идти из купечества. А и Ратибору он теперича не больно нужен, тот своего добилсе, дак и развязатьце будет рад: много лишнего знает Максим.
— Вот как?
— Вот так! И не прошай меня боле. И так лишнее сказал.
Максима Олекса увидел назавтра же. Гюрятич пришел точно в назначенное время. Отметил Олекса, подивился: раньше того не было! Стало, и верно, подвело его… Отводя глаза, чтобы не видеть жалкого выражения в бегающих глазах Максима, передал ему предложение. Поник головой Максим.
— Петлю ты мне надел, Олекса, как же так? Я да ты, столько лет мы…
— Слушай, Максим! Пойми и ты меня. Я теперь не один, в доле с братом.
— Тимохой?
Взглянул Максим, дрогнули глаза, побежали врозь, сник, повесил голову.
— Дай подумать, Олекса… Да что! Думать-то мне уж нецего. Промашку я дал с немцем тогда, стало его догола стричь… И с Ратибором тоже… Ну что ж… Как величать-то тебя теперя, Творимиричем?
— Это ты брось, Максим! На людях, там ништо… А так — и домой ко мне, ты и жонка, милости прошу! Двери всегда открыты. А весной, по воде, в немцы пошлю с товаром. Тамо, гляди, станешь богаче прежнего.
— Ну, коли так… Прости, Олекса. Вот я тогда на тебе хотел отыграться, ан как повернулось!
— Все в руце божьей, Максим. Сегодня ты, завтра я. Сам знаешь, какое оно, счастье наше купеческое. Ну, прощай до завтрева. А лавку принимать я Нездила пошлю, тебе способнее так будет.
— И за то спасибо, Олекса.
— Не за что, брат.
Ушел Максим. Постоял Олекса на крыльце, вздохнул: «Вот оно как! Однако ж сам виноват. Чего тогда, ишь… татьбу предлагал! На Якова клепал… Да-а… Максим Гюрятич так-то вот!»
Зашел в горницу. Домаша, не оборачиваясь, спросила:
— Купил Максима Гюрятича? Не дорого он вам станет?
— Ничего, уследим.
— И Тарашку его тоже берешь, поди?
— Тараха нет, тот-то мне совсем не нужен. Теперь Тараху одна дорога, в яму, а то в нетях объявитце, ну, тогда еще попрыгает малость…
— Ну, и то добро!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54