— Хватало добра!
— Сам боярин, поди!
— Отец-то, вишь, с Новым Городом не споривал.
— Не в отца, да…
Будил певец память о ссорах и спорах на вече и на пирах братчинных, боях на мосту волховском. Великом. И не понять было, над кем смеется певец. То ли над купеческим братством вощинным — кто так и понял, — то ли над ними, купцами заморскими?
Дошло до боя на мосту волховском. Оживились гости.
— Ай, нипочем не передолить всего Господина Нова-города!
— Старчище каков! «Стоим, не хвастаем», — бает!
— Уж не владыка ли сам?
— Батюшки, отца крестного!
— Во задор вошел, вишь!
— Откупились мужики…
— Так-то вот друг друга и лупим и еще любуемся тем!
— Силен! Хоробр!
Качали головами, хмурились и смеялись. И снова слушали, нехотя любовались удальцом.
— Наш, новгородский, никому не уступит!
— И дружину себе набрал под стать: Потаню да Костю Новоторженина.
— А Заолешана-то! Тех, вишь, сам спугалси!
Попадались имена знакомые — ставших уже легендою новгородских удальцов.
— Любо ли, гости честные? Петь ли еще?
— Пой до конца!
Разноголосый шум оживившихся гостей уже не стихал. Спорили, и обижались, и опять слушали. В дальнем конце было задрались, раззадорившегося вконец Жировита выводили из-за стола. Хорошо, князь в братчинной сваре не имеет части, а то бы и гривны продажи ему не миновать.
— Смотри, Олекса, — окликал через стол хмельной Жидислав, — Васька-то татю и не платил даже! Не то что ты! Шуткую, пей, чего пригорюнилси?
Смеялись купцы, когда Васька надумал голым телом купаться в Ердань-реке. Опять свое, новгородское! Отрочество, удалые проказы с девками на Волхово… Волен Васька и разгулен без удержу!
И вот гибнет Васька, сломил наконец голову, прыгая через долгий камень.
— Против бога пошел! Тут уж ему конец…
«А может, против мира!» — смутно подумал Олекса.
Иные взгрустнули даже.
Кончил певец, встал, поклонился в пояс:
— Спасибо вам, что слушали, гости дорогие!
— Спасибо тебе, Чупро!
Вряд ли знал и он и собравшиеся братчинники, какая долгая жизнь суждена этой были, что будут передавать ее мужики один другому, отец — сыну, дед — внуку, что через сотни лет доброй славой отзовется она по всей великой Руси…
Только кум Яков невесть с чего обиделся Васькиной шалостью на Ердани. Стал вспоминать хождение Добрыни Ядрейковича в Иерусалим, перечислял святые места иерусалимские, силясь доказать что-то, но уже и его плохо слушали, и сам он, захмелев, путался и то и дело терял след своим мыслям.
XI
Маленький Лука — по-домашнему прозвали Глуздыней — что-то беспокоился ночью, обдуло, верно. Вертелся, кряхтел, пробовал заплакать. Домаша без конца качала его, шепотом повторяя слова байки:
Ходит котик по болоту Нанимается в роботу:
Кто бы, кто бы гривну дал, Тому три дни работал…
Уговаривала:
— Батя спит! Батя устал, товар принимал, кш, кш!
Совала грудь…
Олекса спал тяжело, мотал головой, изредка скрипел зубами. Приоткрывая глаза, сонно глядел на Домашу, бормотал:
— Усыпи ты его… Али не можь? Сглазил кто, поди…
И снова проваливался в бесконечную канитель дремы-воспоминания.
Давешний разговор с Ратибором не выходил у него из головы. Боярин в бешенстве рвал и метал, узнав, что решили на жеребьях. Олекса низил глаза, мял шапку. Дожидаясь, когда Ратибор, задохнувшись, смолкал на миг, вставлял негромко:
— Сам же ты баял, что ежель мир другояк решит, не моя забота…
— Кабы я, как Максим, стал против Якова лаяться, поняли бы, что нечисто дело. Тоже не дураки и у нас!..
— Сам Максим виноват, с нищим Якова сравнил, кто его тянул за язык? С того оно все и переломилося… Вышатичу Марку сам преже прикажи, боярин…
— Слух о тебе пущу! Погублю тебя! — заярился Ратибор, въедаясь глазами в лицо Олексы. — Завтра же и объявлю! — прорычал он.
Но Олекса поднял голубые чистосердечные глаза:
— А тогда себе хуже сделаешь. Кто меня, порченого, послушает? Напереди еще не то у нас в братстве: Фома Захарьич ладитце на покой! Другого кого выбирать будут, тута я тебе боле пригожусь!
Ратибор остановился, как конь, с разбегу ткнуршийся грудью в огорожу.
— Врешь?
— Правду баю.
— Счастье твое, купец, ежели правду сказал!
— Как на духу.
— Ну… Ступай. Пошел. Помни же!
«Запомнишь и ты у меня!» — цедил Олекса сквозь зубы, перекатывая голову по мокрому от пота изголовью. Сморенный свинцовой усталостью дня, он захрапывал, но снова возникали перед ним наглые глаза Ратиборовы, и Олекса, ярея, просыпался вновь…
Домаша, не ведая ничего этого, думала, что виноват попискивающий Глуздыня, и без конца укачивала малыша.
Днем заснул немного, а сейчас опять раскапризился. Полюжиха посоветовала омыть ребенка с приговором бегущей водой и пошептать. Заснул бы только Олекса!
…Домаша поднялась до света. Неслышно прошла сени — никто не должен видеть. Замерла, нечаянно скрипнув дверью. Ежась, озираясь пугливо, босиком, в рубашке одной — так надо, — сбежала к Волхову, седому от утреннего тумана, по остывшим за ночь мостовинкам, по сизой, щекотной траве, густо унизанной жемчужной росой, по влажному песку, мимо бань и черных лодок. Зачерпнула бадейкой парной студеной влаги:
— Вы, сырые бережочки, вы, серые валючи камешочки, река-кормилица и вода-девица, все морские, волховские, ильмерьские… Воды почерпнуть не с хитрости, не с завидости, рабу божию Глуздыньке моему на леготу, на здравие, на крепкий сон… — шептала, вздрагивая от холода, заползающего за рубаху, словно водяник ласкал ее влажными лапами своими, — вот выстанет из воды! Торопливо водила бадьей по солнцу: раз, другой, третий, — следя, как текучие струи смывают расходящиеся круги… И загляделась — сжалось сердце, будто снова девушкой о суженом гадала… А по верху тумана плыли розовые светы, и тускло и мягко светили дивные Святой Софии купола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54